печального образа? В конце концов, просто пойдите и поговорите с ним. А потом уже решайте. Павла Павловича не вернуть, но он бы хотел, чтобы вы были счастливы. Пройдет год траура — ничто не мешает вам...
— Иван Карлович!
— Что — Иван Карлович? Вам сколько — двадцать? Вы ведь не собираетесь в монастырь? Это жизнь, дитя моё, жизнь...
Я успел привести себя в порядок и одеться. Мне было неловко: подслушивать — моветон, но что можно было сделать в этой ситуации.
— Если решите отправиться в Империю — через десять дней я буду отъезжать дилижансом из Эммауса в Энрике-о-Новегадор. Остановлюсь в гостинице "Игельшнойцхен". Захотите присоединиться — с удовольствием стану вашим попутчиком. А пока — отдыхайте, отдыхайте, дитя моё, вечером уходит последний обоз с ранеными. Мне нужна будет ваша помощь.
— Спасибо вам за всё, Иван Карлович... Пойду, проведаю, как он там, — в ее тоне явно чувствовалась улыбка.
Голоса смолкли, и я наконец нацепил портупею, расправил фуражку и надел ее на голову. Зачем-то провел пальцем по козырьку — как будто он мог куда-то деться. А когда отвел руку и поднял взгляд — то увидел ее.
Стоял, как кретин, и не мог оторвать взгляд. Она была очень, очень хороша! Яркие, небесного цвета глаза, уставшие, но лучащиеся особым внутренним светом. Удивленно приподнятые брови, загоревшая под южным солнцем кожа, легкий румянец, манящие очертания губ... Темное платье и белый медицинский передник только подчеркивали ее повзрослевшую, оформившуюся фигуру — стройную и притягивающую взгляд. В пшеничных волосах — траурная, черная вдовья лента, которая ее совершенно не портила, а наоборот — придавала шарма. Не девочка, гимназистка — а молодая девушка, взрослая, много пережившая, уверенная в себе и такая красивая... Я смотрел ей прямо в глаза, и в голове не было ни единой мысли — да что ж это такое?
— За преподавательской кафедрой, в костюме и с указкой в руках вы мне нравились больше, — сказала она и смущенно улыбнулась.
— А так — не нравлюсь? — в моем голосе появилась неожиданная хрипотца, и, кажется, дело было вовсе не в ночевке под открытым небом.
— Нравитесь, конечно. И всегда будете... Просто я, кажется, совсем вас не знаю и немножко боюсь, — она провела рукой по моей щеке — точно так же, как в нашу последнюю встречу на вокзале Эвксины.
— Лиза... — я не знал, что сказать, не знал, как себя вести.
Знал совершенно точно — ее нельзя отпускать ни за что на свете, я просто буду полным кретином, если испугаюсь — вот этого всего, самой возможности того, что может начаться между нами, и сделаю казенный вид, и поблагодарю ее, и отговорюсь тем, что мне нужно идти к солдатам, Феликсу, Уткину, Бог знает куда...
— Ну? Что же вы молчите? — кажется, у нее на глазах появились слезы, и это было совершенно невыносимо, — Знаете, что со мной было, когда пришла новость о том, что вы погибли? Это ведь жизнь мою перевернуло!
Я — погиб? Дела!
— Я никому не говорила, ни в гимназии, ни родителям — посещала после занятий сестринские курсы, хотела стать... Кем-то! Я хотела быть кем-то, а не только невестой на выданье! Я думала — вы сможете меня уважать, я... А потом — эта выходка родителей и ваш отъезд, и я сбежала из дому, сорвалась в Аркаим, учиться на фельдшера — и ехать сюда, в легион. А там — князь Тревельян...
— Его светлость, — улыбнулся я.
— Ваш друг! Он столько всего мне рассказал...И сразу эта новость — вы в списке погибших под Сан-Риолем... И Павел Павлович... Очень хороший человек, настоящий Врач с большой буквы. Он помог понять, что эмоции — не главное, что есть долг, служение... Вы не думайте, я не... — она смутилась, — Полгода прошло! Мы вместе плыли на пароходе в Энрике-О-Новегадор, нас обвенчал корабельный священник. Я заканчивала курсы фельдшеров, а потом мы работали на Синем Каскаде Теллури, потом — в Генисарете, с Иваном Карловичем... И потеряла его, потеряла Павлика! Такая глупость — подхватил лихорадку, когда забирал раненых из Арлингтона под проливным дождем. Сгорел за пять дней, четыре месяца назад. Мы и женаты-то столько не были... — я не перебивал ее, просто слушал — кажется, ей это было сейчас нужнее всего, — А потом привезли вас — в крови, в угольной пыли, раненого, и я чуть рассудка не лишилась! Этот ваш Карский, он подтвердил что вы — это вы, и лицо у него было такое, как будто он сладкого объелся, знаете? У вас такие чудные друзья... Я с кем бы тут ни говорила — все вас знают, все рассказывают какие-то небылицы: и минеер Боота, и Кай — такой приличный молодой человек, и инженер Лось — он проходил реабилитацию на Каскаде. Да Господи, сам архиепископ Стааль, и все подряд легионеры, даже этот, такой въедливый, вредный — но хороший...
— Стеценко.
— Точно! Вы — легендарная личность! — слезы высохли, она улыбалась.
— Нет, Лиза, я — кретин, — мне удалось совладать с собой и взять ее за руку.
Она посмотрела мне в глаза:
— И почему это?
— Потому что сбежал от вас.
— Вот как? — ее улыбка стала еще ближе, — Так не убегайте больше.
Рассвет поднимался над вельдом, окрашивая воды Лилианы во все оттенки розового и золотого. Над рекой держалась утренняя дымка, лагерь замер перед новым, тяжелым днем, даже часовые прекратили перекличку. На мгновение стало тихо, очень тихо, я мог услышать наше дыхание — легкое, в унисон. Хулиганский порыв теплого ветра пролетел между нами, растрепав ей волосы и сорвав с моей головы фуражку. Да и черт с ней, с фуражкой.
Лиза шагнула вперед, прижалась ко мне и спрятала лицо у меня на груди. И это было хорошо.