на солнце. Старик шёл мимо кустиков золотой колючки, голубоватых островков полыни и жёлтой высохшей травы. Летом здесь стояла такая жара и сушь, что немногие растения доживали до осени без полива.

За селом он остановился. Впереди на кургане возвышалась каменная башня. Она была метров десять в высоту. У башни не было углов, она была округлой, сложенной из жёлтого плотно прилаженного камня.

Когда Кузьмич был парнем, это было любимое место молодёжи. Собирались большой компанией, бренчали на гитаре, строили планы, целовались с девчонками. Здесь они с Тасей сказали друг другу о своей любви.

Таська была на пару лет младше Кузьмича. Хотя в то время никто не называл его по отчеству. Звали просто Петькой. Пётр помнил, как они впервые поцеловались. Она не отвела глаза и не залилась смущённым румянцем. Не стыдилась своего счастья. Боевая была девчонка его Тася. Ничего не боялась. Верила в светлое будущее жарче самого Петьки. Но, когда Пётр предложил ей поехать на комсомольскую стройку, вдруг решительно отказалась. Пётр уговаривал её, звал с собой, упрекал в малодушии. А она молчала, глядя на него в упор, и на её выгоревших ресницах дрожали хрустальные слёзы. И Пётр уехал один.

А когда он вернулся со стройки, Тася была замужем. Растила сына Митьку. Пётр помаялся полгода, да и женился на тихой соседке Наденьке. Жили плохо. Пётр глаз не спускал с Таси. Всё сравнивал, как ей там живётся и как могло бы житься с ним. Родили они с Надей двух дочерей. Но и тогда не успокоился Пётр. Следил за Тасиной семьёй, как коршун. Надя плакала. Не упрекала. Просто гасла и превращалась раньше времени в старуху. Словно дерево без дождя.

А потом Тася умерла. Сказали сердце. Нестарая ещё была, только на пенсию вышла. И Пётр словно осиротел. Он не ходил на похороны. Зарылся в душистое сено на сеновале и плакал. Громко в голос. Словно не мог понять, как же это произошло. Почему они не были вместе все эти годы? Ведь жили рядом. Ведь любили. Всё могло сложиться, не будь она такой упрямой. Митька мог быть его сыном. А теперь всё кончено. Таси больше нет. И надежды на то, что что-то может измениться и исправиться тоже нет. Пётр никак не хотел признать, что кончено всё было не теперь, а тогда, много лет назад под этой башней. Когда он выбрал не Тасю, а комсомольскую стройку.

Потом Пётр приходил к её могиле. Стоял и долго вчитывался в табличку на кресте: «Панова Анастасия Николаевна рождение-смерть». Его Таська, оказывается, Анастасия. Его Таська? Ну дела… Было в имени Анастасия что-то чужое, незнакомое. Оно пахло городом и библиотекой. Они ошиблись, когда писали на табличке её имя. Она Тася. Его Тася. И в душе защемило, крупные слёзы скатились из его глаз, застревая в морщинах и капая на небритый подбородок. Тася… От этого имени пахло молоком, яблоками и горькой полынью.

Надя всё поняла, когда он вернулся с кладбища. И опять не упрекнула. Только губы поджала. Лучше бы кричала. Обвиняла его в загубленной жизни. Пусть бы ударила. Он ведь заслужил это. Он никогда не любил Надю и просто прикрылся ею, чтобы не показать Тасе, что ему плохо без неё.

Кузьмич подошёл к башне. Потрогал её нагретый солнцем бок. «Ты ведь всё видела тогда. Что я сделал не так? Я ведь звал Таську с собой. Мы могли бы прожить с нею целую жизнь. Если бы всё вернуть…» — прошептал старик.

Башня молчала. Небо алело на западе ярким закатом. Завтра будет ветрено. Солнце медленно скатывалось за кромку горизонта. Пахнуло свежестью. Затрещали сверчки, оживляя разомлевшую от жары степь. От каменного бока башни исходило тепло. Кузьмич прислонился к ней лбом и закрыл глаза. Рука его гладила тёплый камень, а воспоминания сменяли друг друга.

Кузьмич не сразу почувствовал, что что-то изменилось. Его рука больше не гладила шершавый камень, она скользила по гладкому прохладному дереву. Старик открыл глаза. Он стоял рядом с деревянной дверью, обитой ржавым металлом по углам. Кузьмич удивлённо потрогал дверь руками, словно убеждаясь, что действительно видит её. Оглянулся в сторону села. Дома светились огоньками окон. Солнце провалилось за горизонт, и небо приобрело глубокий тёмно-синий цвет. Стали зажигаться звёзды. «Дверь показалась, — шептал Кузьмич. — Позвать бы кого из села…»

Но дверь ведь показалась ему. Кузьмич взялся за металлическое кольцо на двери и потянул его на себя. Дверь отворилась легко. Словно она целыми днями только этим и занималась, и не успела заржаветь в петлях от времени. Кузьмич вошёл внутрь башни. Дверь бесшумно закрылась следом. В башне было светло. Мягкий голубой свет лился откуда-то сверху. Старик посмотрел вверх. Потолка у башни не было. Она высилась в бесконечность и откуда-то сверху изливала свет. Кузьмич попробовал открыть дверь. Она легко поддалась. Значит, выйти можно в любой момент. Он осмотрелся. Напротив, него была такая же дверь как та, в которую он вошёл. Старик подошёл и открыл её, толкнув наружу.

В глаза ударил яркий солнечный свет. Потянуло жаром летнего полдня. Степь за дверью трещала невидимыми насекомыми. А от села по направлению к башне шла девушка. Старик узнал её сразу. Он не видел её лица, старость ослабила его зрение. Но её походка… То, как плавно покачивались при ходьбе её бёдра. Как срывала она на ходу травинки. Сомнений не было, это она. Это его Тася. Но как? Кузьмич высунул наружу руку, чтобы убедиться, что там за дверью реальность, а не его фантазия. Он рассматривал свою руку, помолодевшую, с упругой кожей, не тронутую старческими пятнами. Стало страшно. Он закрыл дверь, прижался к ней спиной.

Старое его сердце колотилось быстро и неровно. Не случился бы тут сердечный приступ. Никто и не узнает, что он лежит тут мёртвый.

Кузьмич подошёл к той двери, через которую вошёл в башню. Открыл её. В башню пахнуло прохладой поздней ночи. Чёрное небо раскинулось над степью. Чуть дрожали в вышине яркие звёзды, словно глаза древних языческих богов. Вот ведь смотрят на него сверху и молчат, ждут чего-то.

Дома, наверное, беспокоятся, что его нет. Дочка не разрешает садиться ужинать, пока не пришёл отец. Наташка капризничает. Она устала и хочет спать. Оксана поддерживает мать, копирует её не терпящий возражений тон. Надо бы сказать девочке, чтобы была помягче. Вон её отец не выдержал постоянного понукания и ушёл из семьи. А Надя, наверное, сердится на него. Губы её поджаты в тонкую линию, в глазах упрёк. Когда он вернётся, она молча станет выставлять перед ним тарелки. Посуда будет громко стучать по столу в напряжённой тишине. А там… И Кузьмич снова обернулся на вторую дверь. Там его Тася…

Он вернулся ко второй двери и снова открыл её. Тася медленно шла к башне. Ветер трепал подол её простого ситцевого платья. А