Константин Коничев Повесть о Верещагине

В родительском доме

Бывший предводитель череповецкого уездного дворянства помещик Верещагин сидел за конторкой в своей усадьбе Пертовке и перелистывал записную книжку в кожаном переплете. В нее он заносил свои и чужие мысли, а также записывал долги, числившиеся за неповоротливыми старостами и жуликоватыми лесниками. На одной из страничек, исписанной мелким почерком, он обнаружил запись пятнадцатилетней давности: «Родился сын Василий 1842 года 14 октября в 7 часов вечера».

«Кажется, давно ли это было? — спросил сам себя Верещагин. — Будто во сне пролетели годы. Вот уже и Васятка седьмой год в Морском корпусе, да и другие ребята выросли, учатся и скоро будут добрыми помощниками в моем не бедном хозяйстве. Бежит и бежит время, оглянуться не успеешь, как и жизнь кончена. А умирая, придется спросить себя: «Ну, как, долгонько жил, а что нажил?» — и, вздохнув так тяжело, что две пуговицы на халате расстегнулись сами собой, он ответил: «Ничегошеньки и не нажил. Даже приуменьшил то, что перешло мне от отца и деда. Мужик нынче не тот стал. Слухи да разговоры о воле совсем его испортили: на себя работает в полную силу, а на помещика — в четверть силы, да и кое-как!.. И что же получается? Мужику нужна воля, а нашего брата подстерегает падение, обнищание… Нет, этому не бывать!..»

Верещагин еще полистал свою заветную книжицу.

«Кто делает зло, тот должен бояться его, как мстителя своей вины…» — прочел он.

«Когда это записано? — удивился помещик. — Число, месяц и год не проставлены, чернила пожелтели, а мысли — будто свежие… Ага, это записано в ту пору, когда вологодские мужики убили моего тестя, помещика Жеребцова, да кубенские мужики помещика Межакова прикончили… Преступников, помнится, повесили, но помещики в смерти своей виновны были сами, — чего грех таить! Слишком озлобили против себя людей. Волокитничали, крепостных девок обижали; насилье до добра не доводит… не тем будь помянуты оба…»

Верещагин стал дальше просматривать свои старые записи.

«Лучшее благо в жизни не в том, чтобы нам поклонялись, чтобы нас признавали первыми, а в том, чтобы жить и, если нужно, умереть — для блага людей!..» «Мысль верная, — подумал Верещагин, — но не всякому доступен такой идеал. Иногда для блага людей нужна твердость и жестокость управления. Без этого низшие слои населения не привыкли обходиться…»

Спрятав книжечку в ящик письменного стола, Верещагин подошел к окну, приоткрыл тонкую узорчатую занавеску, сплетенную руками местных кружевниц, и посмотрел вдоль улицы своей деревни Пертовки. Было раннее июньское утро. С косогора, где стояла крепкая бревенчатая усадьба Верещагиных, видно было широко — на все четыре стороны; за перелеском виднелась церковь, стоявшая на холме в селе Любцах. Там же, в гуще зеленого парка, находилась усадьба брата — Алексея Верещагина, отставного полковника. Три обширных поля, обнесенных изгородью, концами длинных полос упирались в лесные владения помещиков братьев Верещагиных. На заливных лугах по обоим берегам оживленной судоходством Шексны зрела густая, высокая и цветистая трава. Вокруг дома пертовского помещика Верещагина были всякие необходимые в большом хозяйстве постройки: кузница, где ковались гвозди для барок, строившихся из соснового леса; поварня с погребами для всякой снеди; каретник с конюшней; жилье садовника, кучеров, лакеев и горничных. Мужики и вся помещичья дворня давно уже были на ногах, только барские домочадцы всё еще почивали. Сам Верещагин поднимался рано. Ему не спалось. На старости лет прибавилось дум и забот. Дела в хозяйстве были не блестящи. Подрастали сыновья, требовали денег, а деньги с мужиков поступали медленно и туго. Размышляя о денежных затруднениях, помещик заметил вблизи усадьбы плотников-баржевиков и старосту из дальних деревень, из-под самой Вологды. Они сидели на штабеле бревен и о чем-то тихо судачили, поглядывая на окна барского особняка. Верещагин закрыл окно занавеской и, выйдя в сени, крикнул лакея:

— Мосей! Сходи-ка позови тех, что на бревнах сидят. Пусть зря время не тратят. Чего им тут надобно?..

Первыми вошли в кабинет барина два плотника, они сняли затертые поярковые колпаки, усердно покрестились на образа и, скрипнув по крашеному полу лаптями, упали перед барином на колени.

— Не судите, сударь-батюшко, строго, помилуйте! — взмолился один из них, со страхом взирая на своего господина.

— Что случилось, мерзавцы? — спросил Верещагин, чуя недоброе.

— Да как же, барин, божьей милостью две ваши баржи-дровянки, как за Топорню-то вышли да помолились мы на Кирилло-Белозерский монастырь, вскоре тут на Шексне наскочили на камни — на самой-то быстрине да глубине. Обе сразу затонули, а дрова какие подмокли, какие течением расплескало, раскидало…

Помещик вскочил со стула и, не разобравшись в подробностях дела, закричал:

— Мосей! Ступай скажи Поликарпу-кучеру, что я этих плутов черемуховыми вицами выпороть приказал, да по пятьдесят ударов каждому. Вон! Мерзавцы!..

Мужики, сгорбившись, вышли из барских покоев следом за лакеем.

Выглянув в сени, Верещагин крикнул в лакейскую:

— Где еще там староста из Громыхалова и Слинова? Подать его сюда!..

— Мы тут, барин-батюшка, с утречка мы тут, ждали, когда проснетесь…

— С оброком?!

— Так точно, батюшка-кормилец, с оброком, с оброком, родименький, с оброком…

— Проходи!

Осторожно ступая, на цыпочках, вошел староста — сборщик денежного оброка в дальних деревнях — Слинове и Громыхалове.

— Ну, выкладывай, сколько принес?

— Две сотенки…

— Что?! Игнатий, сюда!

Барин кричал так громко, что староста со страху попятился было к двери, но остановился у порога и начал теребить свою всклокоченную жиденькую бороденку. Вошел слуга, здоровенный мужичище, он поклонился в пояс барину, стал молчаливо ждать приказаний. Верещагин взял из дрожащих рук старосты двести рублей, пересчитал и с раздражением бросил на стол:

— Игнатий, отведи-ка этого подлеца на конюшню да хлещи плетью, пока еще двести рублев не прибавит!..

Староста, подталкиваемый Игнатием, покорно побрел на конюшню, что-то бормоча себе под нос о низких ценах на овес и горох да о том, что с мужиков больше не собрать до свежего урожая; но барин уже не слышал его, а Игнатий знал свое дело: приказано хлестать — значит, хлещи, пока не прибавит оброчных. Верещагин снова сел за письменный стол, взобравшись на высокий самодельный табурет, обитый лосевой шкурой, с четырьмя лосиными копытами вместо ножек. Табуретка была