огромное здание Инженерного замка, в стороне врезались в морозный воздух и исчезли тяжелые линии Зимнего дворца, проскользнула широкая лента льда под мостом, и, наконец, кучер остановил взмыленную лошадь перед одним из невысоких домов Сергиевской улицы^[2].

— Мы приехали, — сказала Анна Сергеевна.

Он вылез из саней и помог ей выйти: тяжелая дверь тотчас же открылась, и они очутились в передней, где спал двенадцатилетний казачок, открыв рот и невольно изображая на детском бледном лице выражение искреннего недоумения.

— Вася, — тихо сказала Анна Сергеевна, улыбнувшись. — Вася, — повторила она, когда перепуганный казачок вскочил с узкого диванчика, на котором лежал, — чему ты, голубчик, удивился? Что тебе приснилось? А?

— Простите, матушка, — сказал мальчик неожиданно решительным голосом, — задремал.

— Ну, иди, голубчик, — ласково сказала Анна Сергеевна. — Только сними с барина шубу раньше.

— Извините меня, — сказала она опять по-французски, обратившись к авантюристу, — я сейчас. Не хотите ли пройти в гостиную?

— Экскюзэ^[3], — с одобрением прошептал казачок. И потом, сняв шубу с барина, сказал уже вслух с вопросительной интонацией: — Экскюзэ?

— Да-да, — сказал авантюрист, улыбаясь и гладя мальчика по голове. — Allez^[4].

Он уже сидел на диване и рассматривал быстрым и точным взглядом старинные картины на стенах, освещенные пламенем больших свечей, зажженных в гостиной, и потому казавшиеся более мрачными, нежели они были при дневном свете, — когда вошла Анна Сергеевна, оставшаяся в своем бальном, очень открытом платье. Свет свечей бежал и струился по ее плечам и груди. Она села в кресло напротив своего гостя и доверчиво сказала:

— А я вас принимала за авантюриста. Но вы авантюрист, у которого, по крайней мере, я нахожу одно достоинство: вы не похожи на других.

Теперь, когда он снял шубу, он показался похудевшим, но его красота от этого еще выиграла. На минуту Анна Сергеевна подумала, что он не похож на живого человека, что изумительное совершенство этого лица, скорее, было бы свойственно статуе или картине.

— Я думаю, что вы не очень далеки от истины, — сказал гость. — Если хотите, я — авантюрист. Но я не злоумышленник, во всяком случае.

— О, этого вы могли бы не говорить, — сказала, улыбаясь, Анна Сергеевна. — У злоумышленника такого лица быть не может. Вы очень добры, наверное. И все же в вас есть что-то неприятное, — прибавила она с беззащитной откровенностью.

Он взял ее руки, и уже это одно прикосновение, с неуловимой быстротой распространившееся по всей коже Анны Сергеевны, сразу заставило ее почувствовать необъяснимую власть авантюриста над ней. У нее даже несколько изменилось лицо, приняв на секунду искаженное и несвойственное напряженное выражение.

— Какая прекрасная гибкость восприятия, — медленно и точно про себя сказал авантюрист. — Как хорошо. У вас чисто русская кровь в жилах? — спросил он. — Я бы этому очень удивился. Я вижу какую-то темную полосу.

У вас в роду все русские?

— Нет, — сказала Анна Сергеевна, удивившись, — нет. Мой дед — сын норвежца и итальянки.

— Это самое иступленное соединение, — сказал гость. — Самые иступленные — норвежцы. Но вы всегда жили в России?

— Всегда.

— Я видел одну женщину, очень похожую на вас, — это было несколько лет тому назад. Но она была ирландка. Вы любите Ирландию?

— Я никогда не была в Ирландии.

— Но, может быть, вы любите Англию?

— Я никогда не была в Англии.

— Но ведь вовсе не необходимо быть в какой-нибудь стране, чтобы любить или не любить ее. Уверяю вас, что я любил Филиппинские острова, и Сан-Франциско, и Лондон до того, как мне удалось там побывать. И я очень люблю Париж, которого никогда не видел.

— Как? Разве вы не француз?

— Нет, — сказал гость, улыбаясь. — Я не француз. Я американец.

— Американец? — с удивлением повторила Анна Сергеевна. — Это совершенно на вас не похоже. Как ваше имя?

Авантюрист не сразу ответил.

— Меня зовут Эдгар, — сказал он. — Эдгар Аллан По.

— Вы не похожи на негоцианта, — сказала Анна Сергеевна. — Ни тем более на колонизатора.

— Я не колонизатор и не негоциант. Я — только не пугайтесь — поэт.

— Что же вы делаете здесь, в России?

— Вы уже забыли, что я авантюрист, — сказал Эдгар, улыбнувшись. — Авантюрист бывает всюду, на то он и авантюрист. Я не очень хорошо знаю, зачем я приехал в Россию. Но, во всяком случае, я буду искренне жалеть, что через несколько часов я ее покину и не смогу больше разговаривать с вами.

— Вы пишете стихи? В России вам нечего делать, у нас нет поэзии. Французы лучше.

— Я не нахожу, — сказал Эдгар. — Французы, по-моему, плохие поэты.

— Как? А Корнель^[5]? А Расин^[6]? А Ронсар? А Буало^[7]?

— Из них всех один Ронсар еще немного похож на поэта. Остальные — не поэты, это ошибка. Они или подражатели, или чиновники^[8]. Я, впрочем, и Ронсара не люблю.

— Кого же вы любите?

— Франсуа Вийона^[9], — быстро сказал Эдгар. — И Алена Шартье^[10]. Он неудачный, может быть, поэт, но замечательный человек.

— Я всегда завидовала поэтам, — сказала Анна Сергеевна. Но, взглянув на собеседника, она увидела, как потемнело и нахмурилось его прекрасное лицо, как сощурились и потухли его глаза и как губы его свела такая быстрая и ужасная судорога, что она невольно испугалась и вспомнила, что с первого же взгляда она заметила в его лице что-то сумасшедшее.

— Пусть Бог, — медленно сказал Эдгар, — пусть Бог сжалится над вами, если вы когда-нибудь почувствуете себя во власти призраков, и крыльев, и неумолимых глаз. И этого лица, — он говорил, как в бреду, — от которого вы никуда не уйдете. И этого знания, которое заставит вас заметить нелепость судорог матери у трупа своего сына, смешные движения умирающего и неправильность расположения сосков у женщины в ту минуту, когда она становится матерью моего ребенка.

Он замолчал, потом снова заговорил с той же жалобной интонацией, которая прозвучала в его голосе, когда он жаловался, что ему холодно.

— Пусть мне дадут спокойно умереть. Я больше не могу. Я никогда не отдыхаю — и вот уже много лет все вращается передо мною, и пропадает, и опять появляется люди, предметы, страны; а ночью я вижу сны и во сне свой труп на земле^[11].

Она молчала, не зная что сказать этому странному человеку.

— Затем, — продолжал он, — я слишком много знаю и неумеренно много чувствую. Я вижу сквозь непрозрачные предметы, я слышу звуки скрипки в футляре и звон неподвижных колоколов. Вам это кажется странным?

— Да.