У Эрвина Лазара задумчивое лицо крестьянина или мастерового. Крупные черты, глубоко прорезанный поперечными морщинами лоб, густые «мадьярские» усы, печально опускающиеся к углам рта, под тяжелыми бровями — большие пристальные глаза, глядящие с тем прищуром, какой складывается у иных людей с юных лет, людей, привычных к долгим дорогам под солнцем и ветром, под дождем и снегом. А еще у тех, кто одарен способностью и в самой обыденной обыденности прозревать волшебные миражи, которые не застилают собой реальность мира, но рисуют его в особенной проекции, поражающей воображение, заставляющей мыслить живее и свободнее.
Эрвину Лазару было дано и то и другое, причем с самого раннего детства: и долгие многокилометровые дороги через заснеженные поля — с родного хутора в далекую для детских ног школу, — и богатая фантазия, буйно распускавшаяся в этих одиноких походах-путешествиях. А было их немало.
«Жили мы на хуторе Алшорацэгреш, — писал Э. Лазар. — Там прошли мои первые пятнадцать лет. В общем, этот период оказался самым непоседливым в моей жизни: школы на хуторе не было, и меня чуть ли не ежегодно переводили из одной школы в другую. Пальму первенства в этом смысле заслуживает мой четвертый класс — в тот учебный год я побывал учеником четырех школ: в Фелшёрацэгреше, Мезёсентдёрде, Шарсентлёринце и Эрчи». Скупое перечисление, но оно позволяет угадать многое. Детский страх оказаться одному в незнакомых местах. Счастье узнавания нового. Горечь расставания с только-только приобретенными друзьями. Острое любопытство к постоянно меняющемуся окружению. Чувство одиночества всегдашнего новичка среди сложившейся по своим законам общности. Пылкая жажда дружбы, тяга к людям, доверчивость, возросшая в тепле родного дома. Изумление перед нежданными самыми первыми ударами зла, незащищенность, растерянность — и постепенно накапливающаяся готовность к отпору. Не только и не столько к физическому отпору, но в гораздо большей степени отпору духовному.
В маленькой повести «Воробей в Сердце Иисусовом» это становление личности происходит у нас на глазах. Сложный внутренний мир десяти-, двенадцатилетнего мальчика писатель не раскладывает на формулы, не «рассказывает» его, не объясняет методически, с высоты взрослого знания, причины и следствия поступков ребенка — он как бы снимает с его строящей себя души непроницаемые покровы, и тогда становится видно, как клубятся и бурлят первозданные ее элементы, то сплетаясь, то отталкиваясь друг от друга, как из повседневных и на посторонний взгляд незначительных встреч с Жизнью творится характер, творится человек, всегда неповторимый.
Тот конкретный человек из повести — маленький хуторской мальчонка, отданный в городскую гимназию, принадлежавшую суровому монашескому ордену цистерцианцев, — носит явные автобиографические черты. У самого порога детского сознания мальчишки — только что окончившаяся война, вторая мировая война, смутно материализованная в зеленых солдатских открытках с фронта, присылаемых дядей Дюси, а потом, очень скоро, в «похоронке» с его крупными буквами написанным именем. Попав в город из отдаленного венгерского хуторка, мальчик оказывается полностью предоставленным самому себе: родители далеко, монахи-учителя замкнуты и суровы, даже те из них, которые считают необходимым принимать участие в детских играх; они до последнего мгновения стараются отгородить своих учеников от новых социальных веяний в еще не сложившейся как общество, но уже подымающейся из послевоенных руин Венгрии. Лишь случайно выхваченные ухом обрывки «взрослых» речей о новом, справедливом жизнеустройстве проникают в сознание ребенка, находя доверчивый отклик, но пока еще никак не отражаясь в окружающей его действительности или отражаясь, но пугающе искаженно. Здесь, в гимназии, неподалеку от церкви Сердца Иисусова и в самих ее стенах, несправедливость больнее всего бьет мальчика, изначально раскрытого радости и добру. Рожденный любить, он здесь, в самом Сердце Иисусовом, научается ненавидеть. И стойко оберегать от посягновений зла свой внутренний мир, где действительность щедро расшита мечтой, воображение закаляет душу, а фантазия столь же реальна, как плечо верного друга.
Одаренность, предрасположенность к творчеству героя повести очевидны, прочитываются между строк — но ведь дети, кто больше, кто меньше, по самой сути своей все таковы. Эрвин Лазар никак и не выделяет с этой стороны своего только-только выходящего в бурное житейское море героя. Писателю важней в нем другое: нравственный стержень, позволяющий при любой погоде оставаться самим собой.
В том, что эта способность оставаться самим собой есть фундамент таланта, непременное условие для развития творческой личности, дает себе честный, но, увы, запоздалый отчет герой большой новеллы Эрвина Лазара «Если ты мудр, как змея», скульптор, достигший «положения», ставший «фигурой» ценою утери собственного творческого «я». В своей излюбленной манере временных совмещений Лазар высвечивает долгую череду компромиссов в жизни героя, лживую змеиную гибкость приспособленца, конъюнктурщика, который, сам не заметив, как с ним такое случилось, оказался способным ради сиюминутной потребы дня (именуемой, разумеется, «требованиями эпохи»!), ради мелочного успеха предать и учителя, и друга, и любовь. В конечном же счете — себя, самую душу свою, которая когда-то так ярко светилась, обещала так много…
Писатель Эрвин Лазар протестует против «змеиной мудрости» всем своим творчеством, всей своей красочной и разноликой прозой, обращенной с великим доверием и к взрослым, и к детям. Его героям внятно всякое чудо, кипучая творческая фантазия для них есть просто форма существования, зеркально верное отражение бытия. Эти герои самим своим умением — или, лучше сказать, даром?! — увидеть в собственной квартире синюю лошадь, да так ярко увидеть, что даже строгий «следователь из важного учреждения» почует лошадиный дух, протянет руку, чтобы ухватить ее мелькнувшую на стене синюю гриву, — эти герои противостоят бездуховному миру прагматиков, людей-роботов, неспособных взлететь мечтою над буднями, увидеть просторы и дали, хотя бы просто удивиться.
Неспособность удивляться в глазах Э. Лазара есть не маленькая слабость или недостаток, это великая беда, несчастье, сравнимое разве что со смертью. Ибо не удивляться каждодневно чуду жизни, солнцу, цветам, всему нерукотворному и рукотворному в мире означает
