потребует партия.

Это были революционеры старого поколения, как и Игнас Гашка{24}, бывший учитель, один из первых организаторов Советской власти на севере Литвы в 1918—1919 годах, — неразговорчивый человек, казалось готовый несколько раз умереть, но не предать дела революции. Он тоже с лихвой познал «университеты» тюрем буржуазной Литвы.

Встречаясь с этими людьми, я удивлялся, что они приняли меня, совсем нового человека, запросто, с доверием, ничем не показывали своего превосходства, которое дали им революционная борьба, тюрьмы, форты, военно-полевые суды. Эти люди, думалось мне, каждым днем своей сознательной жизни заслужили право стоять в первых рядах создателей Советской Литвы. Эти люди не сломились под тяжелыми испытаниями — их не подкосили камеры, карцеры, подпольная борьба, длившаяся десятилетиями. Они казались мне романтичными, на целую голову выше многих других. Почти все они говорили, что читали некоторые из моих книг и вместе с другими заключенными разбирали «Третий фронт». Это меня удивляло и радовало.

Но это были революционеры старшего поколения. Примерно одних лет со мной был Казис Прейкшас{25}. Впервые я увидел его в кабинете секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Литвы, уже в первые дни новой республики, когда я пришел посоветоваться по каким-то вопросам, — кажется, о том, как составить новые контингенты студентов вузов, чтобы в них попало побольше детей рабочих и крестьян. Я увидел молодого рослого, плечистого, голубоглазого человека в ладно сидящем костюме. Он посмотрел на меня с легким интересом и сказал, что давно знает меня как писателя. Пока мы разговаривали, дверь кабинета то и дело открывали незнакомые сотрудники, они то приносили какие-то бумаги на подпись, то о чем-то спрашивали. Несколько раз Прейкшас говорил по телефону, насколько я понял — с первым секретарем ЦК Антанасом Снечкусом{26}. Он не торопился с решением моих вопросов, хотя мне они казались очень срочными, просто неотложными, — пометил что-то в своем блокноте и обещал посоветоваться с товарищами. И тут же заговорил о писателях, сказал, что партия хочет собрать их в единую организацию и ищет подходящее помещение, где бы писатели и деятели искусства могли бы собираться, беседовать, работать сообща. Он говорил не торопясь, подчеркивал, что все прежде надо как следует обсудить, обдумать с другими и только потом решать; спросил меня о моих помощниках, которых он не знал. Чувствовалось, что он был оторван от нашей республики. В последнее время он жил и работал в Москве, а раньше участвовал в гражданской войне в Испании. Другие факты его биографии тогда мне не были известны, но и то, что я знал, вызывало интерес к новому знакомому. Позднее мне пришлось целый ряд лет тесно сотрудничать с Прейкшасом.

Очень часто я виделся со своей знакомой еще по Мариямполе Михалиной Мешкаускене{27}. Еще в реальном училище эта высокая, видная девушка, тогда Навикайте, входившая в организацию аушрининков^[4], была резко настроена против буржуазного режима. Мне нравились ее смелость, настойчивость. Она была энергичной, деятельной, нередко высказывалась против духовенства и прочих душителей свободы. Любила читать серьезные книги, участвовать в школьных представлениях, путешествовать. Я знал, что в нее безнадежно был влюблен мой друг Казис Борута{28}. Эта любовь не прошла и тогда, когда Борута поступил на гуманитарный, а Навикайте на юридический факультет Каунасского университета. Потом эта красивая и смелая девушка восемь лет провела в тюрьмах, порвала с партией эсеров-максималистов, к которой поначалу принадлежала, и вступила в Компартию. Я встретил ее снова после тюрьмы, в которой она провела самые прекрасные годы юности. Она казалась измученной, но по-прежнему энергичной, деятельной. Мне пришлось с ней разговаривать в основном по вопросам издания «Литературы» (по поручению партии, она организовала «Литературу» как журнал народного фронта). Благодаря ее усилиям журнал взялся редактировать Винцас Креве-Мицкявичюс, а сотрудничали в нем чуть ли не все антифашистские писатели.

Теперь, когда рухнул буржуазный строй и создавалось народное правительство, а затем и Советская Литва, Михалина Мешкаускене с прежней энергией работала всюду, куда бы ее ни позвала социалистическая республика. Еще в дни народного правительства она, организатор Комитета помощи политзаключенным, руководила торжествами встречи заключенных, освобожденных из Каунасской каторжной тюрьмы. Она активно участвовала в различных встречах, совещаниях интеллигенции. Организовывала, агитировала, разъясняла. Рекомендовала руководящим товарищам многих интеллигентов для работы — на посты министров, редакторов, руководителей различных учреждений. Она могла это делать потому, что, выйдя из тюрьмы, сблизилась почти со всей прогрессивной интеллигенцией, многих знала лично. До войны Мешкаускене работала редактором «Крестьянской газеты», а позднее была начальником Управления по делам искусств. Мне не раз приходилось совещаться с ней по различным вопросам. Она всегда восхищала меня своей бескомпромиссной верой в идеалы социализма, боевым пылом, желанием помочь друзьям во всем. Встречаясь, мы часто вспоминали молодость, Мариямполе, и нам было отрадно, что оба встали на один путь, ведущий к одной большой цели. Позднее, в вихре войны и в послевоенные годы, мы не часто встречались с Михалиной, но наша дружба осталась прочной и искренней.

Как Центральный Комитет партии, так и все центральные учреждения размещались в Каунасе. Мы чувствовали, что необходимо поближе ознакомиться с делами просвещения в Вильнюсе. Здесь было немало специфических нелегких вопросов, которые следовало решать без промедления. Просвещение в Вильнюсском крае было, пожалуй, еще более отсталым, чем во всей Литве. Много проблем возникало из-за здешней пестроты наций и языков.

В то время Вильнюс в национальном отношении был самым разношерстным городом, какой мне только приходилось встречать. Здесь жило много поляков (их число еще увеличили беженцы войны), треть населения города составляли евреи, сохранившие свои древние восточные обычаи. Были также и литовцы (власть буржуазной Польши старалась создать для них невыносимые условия), белорусы и другие. Некоторые районы Вильнюсского края были сплошь литовские, но встречались и такие деревни, где говорили на нескольких языках. Справедливо решить, на каком языке преподавать в школе, разделить учителей по языкам было очень сложным и политически важным вопросом.

В Вильнюс я приехал с Юозасом Жюгждой. Влекло побывать на горе Гедиминаса, где я не бывал с прошлой осени,