плачут, когда наступают на последнюю черту самообладания. Так изливают из себя последние капли мужества и терпения.

   Девочка стояла и ждала, неподвижно, положив матери руку на вздрагивающее от рыданий плечо. Затем обернулась, и, впервые заметив Ядвигу в темноте оконного проема, помедлив, помахала приветственно ладошкой. Возможно, Кошке. Даже, в общем-то, скорее всего. Старуха прикрыла глаза, завернувшись плотнее в пуховый платок, и отошла в глубь кухни. Кошка же продолжала таращить во двор свои проницательные, какие только у Кошек бывают, глаза.

   На следующее утро соседи не вышли из дому. Два приема кофе и даже первый завтрак давно прошли. В поликлинике наступил и закончился обеденный перерыв. Кошка не отходила от окна, Ядвига сохраняла деланное равнодушие, но, то и дело, подходила к подоконнику. То занавеску поправить, то полить засохшую давно герань.

   К вечеру к подъезду подкатила, дребезжа ржавыми внутренностями, районная скорая. У Ядвиги защемило сердце от дурного предчувствия. Неопределённого возраста усталая врач, тяжело вздыхая, вывалилась из кабины и направилась к дому. За ней плёлся санитар с кислой миной. Минуты тянулись томительно. Старуха стояла неподвижно, постукивая узловатыми, сухими пальцами по подоконнику. Из подъезда показался санитар, ещё более недовольный, чем в начале визита. За собой он тащил носилки. Женщина-врач придерживала дверь подъезда с таким видом, будто ее вообще это не касается. Их фигуры загораживали обзор, и было не понятно, кого несут. Когда показался второй носильщик, усталое сердце старухи бухнуло о грудную клетку и замерло, пропуская удар. И ещё удар. Мужчина из соседней квартиры, с красными глазами, хмурый и не бритый, худыми побелевшими пальцами вцепившись в ручки, помогал санитару. Кошка, коротко и вопросительно мяукнув, обернулась на Ядвигу.

– Да не вижу я ничего! Загородили, идиоты!..

 В голосе старухи промелькнуло отчаяние пополам с горечью. Ну зачем, для чего ей вот это сейчас! Когда, казалось, все в прошлом. Когда кошмары, преследовавшие ее каждую ночь, стали чуть менее цветными, как старая кинопленка. Когда злость, ядовитая, желчная, пропитавшая когда-то все ее существо, перестала плескаться, а похожа стала на озерную гладь – иногда покрываясь легкой рябью раздражения, но уже не вздымаясь волнами, не отравляя пенными своими гребнями разум. А теперь, из-за этих чертовых соседей, ее сердце кровоточило, а душа – ведь была же у неё душа! – покрывалась иголками ненависти и бессилия, как и тогда, давным-давно.

   Носилки погрузили в машину, и скорая отъехала, громко скрипя своими натруженными за долгую службу суставами. Мужчина стоял на улице, в дырявых тапках на босу ногу, и смотрел ей вслед. Все стоял и стоял. Его густая, взлохмаченная шевелюра уже побелела, покрываясь тонким слоем снега, сыпавшего сегодня с утра не переставая. А он все стоял, словно мог что-то изменить.

   Ядвига уже ушла в комнату, устав волноваться, когда задребезжал дверной звонок. Кошка и женщина недоуменно переглянулись. Ошибся кто-то? Обе не помнишь случая, чтобы к ним добровольно приходили незнакомцы. Обычно даже почтальон обходил квартиру номер 6 стороной, да и писем сюда не присылали. А надоедливые газетенки и рекламные листовки, неизменно, высыпались из рук, и разлетались по всей лестнице, как только ему приходила мысль предложить их Ядвиге. Почтальон собирал их, то неумело осеняя себя крестом, то чертыхаясь и сплёвывая через плечо. Старуха иногда развлекала себя этим зрелищем через дверной глазок.

   Теперь же звонок звучал настойчиво, требовательно и нервно. Хозяйка пошла открывать. На пороге стоял, смущенный и растерянный, мужчина из соседней квартиры. Ядвига вопросительно посмотрела на него, сохраняя при этом деланное равнодушие. Не смотря на личную заинтересованность, репутация прежде всего.

– Эээ… Добрый день. Вечер. День. Не важно,– с ходу запутался сосед, и мучительно покраснел даже сквозь давнюю небритость.

  Ядвига сдержано кивнула в знак приветствия, на порог мужчину не приглашая, но и дверь не закрыла. Ждала.

– Я тут вот что… Вы извините, Бога ради! Я сосед ваш.

   Ядвига поморщилась при упоминании высших сил, как от зубной боли. Отношения с Богом у неё были специфические, что уж говорить. Мужчина, ещё более смущенный из-за отсутствия хоть какой-то реакции, продолжил:

– У меня беда случилась, понимаете? Нину забрали… Маша осталась! А мне что делать? Пол дня уже и так из зарплаты вычтут… А у Нины лихорадка, сказали – воспаление легких. Увезли! А мне на работу надо… С Машкой что? Не с собой же! Больничный возьму – уволят. Уволят – лекарства не купим, обострение начнётся, рецидив… Господи. Что я вам-то это все… Извините. Правда, извините. Я пойду , до свидания!

  Он уже развернулся, чтобы вернуться к себе, когда старуха обрела дар речи.

– Маша – кто? Нина – где? Извольте выражаться яснее, молодой человек. Иначе мне никак не удастся вам помочь.

Сосед облегченно выдохнул, почувствовав надежду, и затараторил:

– Ниночка, жена, заболела. Всю ночь горела, бредила страшно, утром рано скорую вызвал. После обеда дождались – так она уже без сознания лежала. Ее в больницу увезли! А Машка – дочка, ей 6 лет. Она болеет, но она не заразная. Ей в садик нельзя, там инфекции… Мне на работу нужно, как я ее брошу… Вот я и подумал, что вы… что она… что с вами… В общем, вот...., – выпалил это на одном дыхании, и стоит, ждёт приговора, как провинившийся  мальчишка.

   Дети, какие же они, в сущности, ещё дети… Ядвига стояла молча, тщательно скрывая за суровой маской облегчение, накрывшее ее тёплой, почти болезненной волной после слов мужчины.  Мама, не девочка. Все равно, конечно, беда. Но не ещё один ребёнок. Только не это.

– Хорошо, ведите этого вашего ребёнка. Но не думайте, что я вам тут нянька. Посидеть посижу, но сюсюкаться – увольте…

   Старая добрая, исправно работающая привычка – отстранится, не называть по имени и не прикасаться к чужим детям. Слишком больно, слишком остро потом их отпускать.

– Вы серьезно? Правда? Я сейчас!

   Сосед опрометью бросился в свою квартиру, и через минуту появился вновь, таща за руку уже до каждой веснушки знакомую девчонку. Подвёл к старухе, присел перед дочерью на корточки:

– Машунь… Останься с бабушкой, ладно? Она добрая, у неё вон, киска какая милая! (На этих словах «милая киска», выглядывающая из-за двери, скосила глаза к переносице от возмущения). А мне на работу бежать нужно, потом к маме в больницу, я вечером приеду. Хорошо? Будь умницей!

  И, клюнув дочь в щеку после этого воодушевляющего напутствия, мгновенно унёсся на улицу заводить свою колымагу, словно боялся, что