Даниил Пиунов Дитя смирения

Светало. Персикового цвета солнце вздымалось над холодной землей, пробуждая певчих, трубивших о начале дня. Вдаль уносилось шоссе, по которому не переставая мчались фуры, груженные древесиной или очередной просрочкой для жителей областного центра. Местные жители тамошних деревень, мимо которых и проносились громадные грузовики, облизывались, словно лисицы из басни Крылова, сетуя на то, что «Магнит» открывает свои магазины только в городах. И деревенским хотелось вкусить плоды цивилизации, находящейся так близко и так далеко одновременно, как и фуры, не сбавлявшие скорость на трассе. Медленно просыпался лес, в котором истоптали ни одну тропинку как местные, так и не очень жители. Как и полагается, в нем росли и ели, и сосны, и березы, и даже столетние дубы. Даже удивительно, как их до сих пор не вырубили и не пустили в оборот смекалистые дельцы, давно паразитирующие на остатках государственности. В каплях росы важничали и играли друг с другом лучи солнца, все больше и больше освещающего доселе темные уголки городского леса. Городским его называли лишь потому, что с недавних пор его включили в черту города, хотя и находился он в добрых десяти километрах от центра города, где, как и полагается, стоял всеми обожаемый и ненавидимый одновременно старик с кепкой в руке, указывающей путь в никуда.

И покуда солнце освещало лес, все отчетливее становился виден изрядно обглоданный и обклеванный птицами труп женщины средних лет. Она болталась в петле, явно повешенная после жестокой расправы. Один из ее глаз был выклеван старым вороном, следившим за порядком на той самой поляне, где и висела простушка, а именно так и следовало называть женщину лет тридцати. Птицы успели полакомиться и печенью, благо на полуобнажённом теле было предостаточно резаных ран и следов отвратительного надругательства над этой типичной представительницей своего времени. Ее серебряного цвета туфельки были выброшены в канаву вместе с ее сумочкой, купленной в одном из подземных переходов. Платье в цветочек было изорвано и порезано, причем невооруженным взглядом было видно, что руку к убийству женщины приложил профессионал, а, быть может, и профессионалы. Волосы, конечно, были безобразно растрепаны, а всякий остаток косметики был размазан по обезображенному лицу, на котором к тому же были видны следы армейской обуви, кажется, 43 размера.

Конечно, жестокими убийствами было трудно удивить жителей областного центра, уже привыкшим к очередным вечерним сводкам, особенно в конце недели, где скрупулезно подсчитывали и смаковали каждую цифру. Сотни и тысячи ограбленных, десятки убитых и ставших жертвами насилия, униженные и оскорбленные – все они давно стали семьей, пускай того и не сознавая. Семьей обделенных вниманием со стороны равнодушного общества, полюбившего запираться в своих ничтожно крохотных и оттого ненавистных ими квартирках. Индивидуальный террор – атавизм, с которым хоть и неохотно, но борются. Коллективный же, более опасный и всеобъемлющий, столь западает в душу иным, что, когда они приступают к нему, большинство лишь разводит руками и призывает примириться с ним. Принять как должное пропажу людей и появление на их квартирах больших черных квадратов предлагают не только в книгах и телешоу, но и в разговорах, как бы невзначай. Любительницей таких разговоров была и Елизавета Ивановна Перепелкина.

Перепелкина ютилась не первый год в однушке на юго-западе города, в новом микрорайоне, выстроенном на старом кладбище, которое благополучно закрыли и избавились от всякой мишуры: на помойку полетели кресты и ограды, венки и поминальные конфеты, печенюшки и надгробия, позабытые родственничками в суете мирских будней. На другом конце города вроде как открыли новое кладбище, а вместе с тем и свалку ядерных отходов, которая уж очень хорошо вписывалась в антураж. Мертвым все равно, а вот для выполнения национальных проектов – хорошее подспорье. Впрочем, родители Перепелкиной были живы, и она, конечно, не интересовалась судьбой чужих могил. Более того, жили они в сотнях километрах в своей маленькой деревенской утопии, где лучше думалось и дышалось. Елизавета тоже мечтала заработать на хороший загородный домик, но никогда и не при каких обстоятельствах не принимала выгодные предложения от импозантных боровов, облюбовавших ее квартиру. Она полагала, что так она выглядит в глазах прочих более независимой и успешной дамой. Посещали ее стабильно раз в месяц, многие соседи даже удивлялись, как она успевала совмещать работу в издательстве, придомовой огородик, походы в театр и клубы, чтение бульварной литературы и личную жизнь, если знакомство на одну ночь можно было назвать «личной жизнью».

Обыкновенным майским утром Елизавета вышла на лестничную площадку, желая спуститься по лестнице и выйти во двор. Лифт в девятиэтажке не работал больше года, но Перепелкина запрещала жаловаться, исправно обходя квартиры и проводя своеобразное анкетирование, как бы служившее ответом на вопрос «А доволен ли ты жэком?». Привыкшая быть лидером еще со школьных времен, Елизавета Ивановна была строга с юнцами, жаловавшимися на алкоголиков в их подъезде и постоянное отключение горячей воды. Перепелкина разводила руками и на резонные замечания всегда отвечала отказом в посредничестве. Как председатель домового товарищества, так назывались ее посиделки с пенсионерками, критикующими и восхваляющими правительство день ото дня, она считала своим долгом поддерживать мнимую «стабильность». И надо отметить, что при каждом споре женщина уверенно оппонировала, заставляя своего противника самоуничтожаться. И, доводя очередного жалующегося на жизнь и невидевшего ужасов войны студента или молодую мать до истерики, Елизавета мысленно ставила себе своеобразный плюсик, так как вера ее в свои лидерские качества все укреплялась и укреплялась.

Так вот обыкновенным майским утром она заметила, что на двери ее соседа по лестничной клетке появился большой черный пугающий своей чернотой квадрат. Каждый человек прекрасно понимал, что значила сия геометрическая фигура. Не трудно было догадаться и Перепелкиной, знавшей, что этот сосед больше не побеспокоит своими гневными выпадами в сторону ее губернатора. За молодого и как бы прогрессивного лидера молодежи, выдвинутого от недавно образованной партии, она агитировала лично и очень обижалась, когда какой-то «студентишка» позволял себе писать гадости в социальных сетях и на правительственных зданиях в центре города. Обычно пропавшего человека постоянно обсуждали во дворе, где Елизавета трудилась напропалую в своем огородике. Там,