здоров, все последствия яда и пребывания в Капитолии сведены к нулю, — он делает паузу и задумчиво смотрит в окно на соседний дом. — Кроме его головы.

Пытаюсь пропустить слова сквозь уши, не акцентироваться на них, но каждое действует будто выстрел. Лучший врач в Панеме не смог помочь. Заключение в Капитолии и пытки сломали его, уничтожили саму сущность Пита. И теперь они вернули нам здоровую физически оболочку, чтобы что? Чтобы мы никогда не забывали, скольким людям сломали жизнь? Спасибо, я прекрасно помню это и без подсказок.

Мы молчим целую вечность. Хеймитч пьет, а я смотрю на свои отросшие грязные ногти на руках.

— И что от нас хочет Аврелий? — слова даются очень тяжело.

— Возвращение Пита в родной дистрикт — последний вариант починить его мозги. Все, что они пробовали до этого, не давало долгосрочного прогресса. Сейчас осталось только два пути: транквилизаторы до конца его дней, либо же он сможет восстановиться с нашей помощью.

— И что мы можем сделать, Хеймитч?! — срываюсь на ментора и хлопаю рукой по столу. — Он ненавидит меня! Презирает! Боится!

— Китнисс, я не говорю, что будет легко. Но мы единственные, кто у него остался, — устало выдыхает ментор.

Обхватываю лицо руками, больно впиваясь ногтями в лоб, и даю себе разреветься. Реву очень долго, все это время Хеймитч сидит неподвижно и иногда отпивает из фляги. Жалею его за то, что прожил всю жизнь, заглушая боль алкоголем, а на старости лет еще и обзавелся обузой в виде меня. Жалею себя, потому что потеряла всех близких людей и стала такой безвольной и никчемной. Жалею Пита, потому что, Хеймитч прав, кроме нас двоих у него никого нет. Самая большая неудача.

Когда слезы заканчиваются, а рыдания больше не просятся наружу из груди, устало поднимаю глаза на своего наставника и надзирателя, он молчит и ждет от меня чего-то.

— Я ничего не могу сделать, — голос звучит сипло и жалко. — Я не вынесу этого. Не хочу.

Он легко кивает, будто и так ожидал услышать что-то подобное, встает из-за стола и направляется к выходу. Я разочаровала его. Ну что ж, Хеймитч, давно пора было это понять.

— Китнисс, — он останавливается у самой двери, — сейчас совершенно неважно, что чувствует к тебе Пит. Он может любить или ненавидеть, но это не имеет никакого значения. Сейчас важно, что чувствуешь к нему ты.

Дверь закрывается, и я остаюсь наедине со своей огромной рваной раной прямо в сердце.

Весь оставшийся день провожу в постели, не поднимаясь даже, когда Сэй несколько раз настойчиво просит спуститься и поесть. Плевать. Хеймитч все равно не придет, так что можно даже не стараться. Ровно в восемь часов вечера, как и каждый день до этого, раздается телефонный звонок. Сама не понимаю почему, медленно плетусь и поднимаю трубку. На том конце провода доктор Аврелий явно удивлен таким поворотом. Он бегло приветствует меня, говорит, что крайне рад слышать, задает несколько вопросов о самочувствии, но я не выдерживаю и перебиваю его.

— Доктор, давайте ближе к делу. Что я должна сделать?

— Кхм. Китнисс, ты же понимаешь, что никто не может обязать тебя делать что-то, если ты этого не хочешь? — слова задевают, потому что я хочу помочь Питу. Просто не могу. Однако, вспоминая утренний разговор с ментором, понимаю, почему Аврелий говорит подобные вещи. Пытаюсь не злиться, но выходит паршиво.

— Просто скажите, что мне делать.

На другом конце провода мужчина устало вздыхает, а потом все же начинает рассказ. По его мнению, Питу может помочь возвращение в знакомую среду, а также рутинные дела, которыми он занимался всю жизнь: работа в пекарне, рисование, общение со старыми знакомыми. Он просит проводить с ним больше времени, рассказывать что-то о прошлом, честно и подробно отвечать на все вопросы. Не понимаю, как это может помочь Питу, особенно учитывая, что пекарня была уничтожена вместе с его семьей, рисование всегда было способом борьбы с самыми худшими кошмарами, почти все знакомые мертвы или покинули дистрикт. А все, что я могу рассказать о его прошлом — череда ужасов, связанных с двумя аренами, притворной любовной историей и революцией, из-за которой в итоге он и лишился рассудка. К тому же он сам не захочет со мной говорить, это прекрасно показала наша вчерашняя встреча. Когда Аврелий заканчивает свою мысль, я задаю единственный интересующий меня сейчас вопрос:

— А как быть с тем, что он меня ненавидит?

— Китнисс, если ты переживаешь за свою безопасность, то могу тебя заверить… — не даю ему закончить.

— Мне все равно на свою безопасность. Он меня боится и вряд ли подпустит к себе хоть на 5 метров.

— Начните с чего-то попроще. Дай ему уверенность, что тебе можно доверять. Этому придется учиться заново, — из груди у меня вырывается смешок.

— Я сама не уверена, что мне можно доверять.

— И ты не убедишься в этом, если будешь игнорировать мои звонки, — доктор Аврелий говорит это по-доброму, без упрека, но я все равно невольно закатываю глаза.

Мы прощаемся, доктор подчеркнуто сообщает, что будет продолжать звонить каждый день, чтобы я могла делиться успехами Пита. Со всей силы бросаю трубку на ее место. Вот же манипулятор. Почему вообще на меня возлагают такую ответственность? Среди нас двоих именно Пит всегда спасал остальных, мог подобрать нужные слова и поддержать. Но не я. Снова злюсь, потому что теперь чувствую, что обременена обязательствами куда более тяжелыми, чем питаться три раза день и произносить не меньше десяти слов. Плетусь обратно в свою комнату, по дороге заглядывая в окно, чтобы убедиться, что в соседнем доме горит свет. Никаких признаков жизни, кроме одного ночника в комнате на втором этаже. Занавески задернуты, дом выглядит еще более заброшенным, чем мой или даже Хеймитча.

Заваливаюсь лицом в подушку и пытаюсь понять, что вообще делать дальше. Отстраненное недоверие Пита ранит очень сильно, а я должна добровольно подписаться на то, чтобы чувствовать это постоянно. Может быть, он вообще не захочет меня видеть, что тогда? Снова плачу, пока не проваливаюсь в сон. В сегодняшнем кошмаре я привязана к столбу на Площади Трибутов, а все мои близкие, кому я не смогла помочь, кто потерял из-за меня жизнь, выстроившись в очередь друг за другом, кидают в меня копья, метают ножи и стреляют из лука. Я никак не умираю, хотя очень живо ощущаю каждую новую рану. Последним в очереди стоит Пит, на его лице нет ничего, кроме ненависти. Он