чем и как заделать угол.

— Такого уговора не было, чтоб и стены валять… Ах, ироды, губители!

— Вот тебе и колхоз! — сказал Дорохин. — Убирайтесь вы отсюда, пока целы, живы! Видишь, боеприпасов им ещё не подвезли, бочками швыряются, а как закрепится оборона — тут такое будет!..

— Как же это всё покинуть, товарищ лейтенант? Когда на глазах, ну что ж, развалили — починю, ещё развалят — починю! А без хозяина — что же тут останется?..

— Воздух!..

— Ложи-ись!..

Какой-то шальной «Мессер», возвращаясь на аэродром, снизился, ураганом пронёсся над хутором, расстреливая остаток боекомплекта в людей, закопошившихся во дворах… Запоздало застучали вслед ему пулемёты и сразу умолкли. Немец, прижимаясь к земле, перевалил за бугор, пошёл где-то лощиной — исчез…

— С цепи сорвался! — сказал, поднимаясь с сугроба, Харитон Акимыч. Из трясущейся бороды его и с лысины сыпался снег. — Черти его кинули!.. Чтоб ты там в балке носом землю зарыл!..

В наступившей тишине с края хутора донёсся отчаянный вопль женщины…

— Марья Голубкова, кажись, — приложив ладонь к уху, прислушался старик. — Та, про которую ваш старшина говорил — семеро детей… Что говорить, жизнь нам тут предстоит не сладкая, товарищ лейтенант. Но как же быть?.. Лучше бы вы с ходу продвинулись ещё хотя бы километров на полсотни туда!..

— И там бы в каком-то селе остановились. Там тоже — народ, жители. Нам-то — не легче… Нет, сам буду просить наших интендантов, чтоб подогнали ночью машины! Погрузим вас, со всем вашим барахлом, и отвезём подальше в тыл!.. Что за война, когда вокруг тебя женщины голосят?..

На Миусе простояли долго. Здесь застала Дорохина и весна — всё в том же хуторе Южном.

Бывает на войне — и разбитые, отступающие части противника, и наступающие войска изматываются так, что ни те, ни другие не могут сделать больше ни шагу. Где легли, в какую-то предельную для человеческой выносливости ночь, там и стабилизировался фронт. Тут — дай один свежий батальон! Без труда можно прорвать жиденькую оборону, наделать паники, ударить с тылу!.. Но в том-то и дело, что свежего батальона нет ни у тех, ни у других.

Так было на Миусе в феврале. Весною стало иначе. Дороги высохли, подтянулись тылы. Пришло пополнение. Оборону насытили войсками, огнём, боевой техникой. Миус — фронт. Командование готовило его к крупным операциям.

Всё ушло, зарылось в землю. В каждом батальоне было отрыто столько километров ходов сообщения, сколько и положено по уставу, блиндажи надёжно укрыты шпалами и рельсами с разобранных железнодорожных путей, каменными плитами, землёю. Можно было пройти но фронту из дивизии в дивизию ходами сообщения, не показав и головы на поверхность.

И немцы имели достаточно времени для того, чтобы привести себя в порядок.

Теперь уже хутора и сёла на передовой казались совершенно опустевшими. Ни малейшего движения незаметно было днём во дворах и на улицах. Сунься днём по улице какая-нибудь машина или подвода — сейчас же по этому месту начинали бить немецкие тяжёлые миномёты и орудия.

И всё же в хуторе Южном, на самой передовой, ближе которой метров на триста к немцам было выдвинуто лишь боевое охранение, жили люди. От хутора уже почти ничего не оставалось — одни развалины. Люди жили в погребах. Днём прятались в погребах, а с наступлением темноты вылезали, копали огороды, сажали, сеяли у кого что было — картофель, свёклу, кукурузу, просо. Где-то в балке, в нескольких километрах от хутора, был оборудован полевой стан колхоза. Там находились пахари, с коровами и единственной парой лошадей. Обрабатывали колхозные поля тоже ночами, а на день укрывали скот в каменоломнях.

Не однажды жителей хутора Южного выселяли в тыл. Подходили ночью машины, забирали людей, солдаты проверяли по всем закоулкам — не остался ли кто? А спустя некоторое время хуторяне, по одному, кучками, с узлами и налегке, возвращались опять домой. С вечера будто никого не видно было в хуторе, а утром Дорохин, приглядевшись, замечал вдруг, что полоски вскопанной земли на огородах стали шире. Уже вернулись! Где-то прячутся. Не солдаты же его занимаются по ночам огородничеством!

Кончилось тем, что командир дивизии, инспектировавший оборону, застал как-то Харитона Акимыча с колхозниками ночью в хуторе и, выслушав их горячую просьбу не срывать колхоз с родных мест в весеннюю пору, сказал:

— Ладно, живите… Для вас, для таких старателей, эту землю освобождаем… Только береги людей, председатель! Дисциплину заведи военную! Маскировка, никаких хождений! За ребятами — особый догляд! А то ещё станут бегать в окопы, гильзы собирать. Малышей, таких, что не нужны здесь матерям, не помогают на огородах, отправьте всё же куда-нибудь.

— На полевой стан их отправим. Там в каменоломнях — такие укрытия! Что-нибудь вроде яслей сообразим.

— Берегите детей… Ну, желаю вам первыми среди здешних колхозов стать крепко на ноги!

— Спасибо, товарищ генерал!..

— Были первыми, и будем первыми!..

* * *

— У нас народ упрямый, товарищ лейтенант, — говорил Харитон Акимыч Дорохину. — А упрямый скажу, потому что — дюже был хороший колхоз. У нас колхоз был не простой.

— Золотой?

— Вот именно — золотой. Передовой был колхоз, на всю округу. В газетах про нас писали. Пять человек послали от нас председателями в другие колхозы — нашей закваски, нашего воспитания. Где бригадиры ни свет ни заря на ногах, ходят по полям, дело направляют? У нас. Где самые боевые доярки, телятницы? Запевалы? Э-э, работали!.. Председатель у нас был из двадцатипятитысячников. Отец родной! В душу тебе влезет, расскажет, докажет, самого отсталого человека доведёт до сознания!.. Какие люди были! Это меня по нужде выбрали. Семьдесят восемь солдат пошло из нашего колхоза в армию, бригадиры, трактористы, вся краса колхоза!..

— И я, Акимыч, пошёл на фронт не из плохого колхоза, — сказал Дорохин. — Кубань. Слыхал про такой край?.. У нас там всё покрупнее вашего. Степи — глазом не окинешь. Станицу за час из края в край не пройдёшь. Такой колхоз, как у вас, это, по-нашему — бригада!.. Семь автомашин было в колхозе. Домохозяек возили в поле и обратно на машинах. В сороковом году построили электростанцию на реке Лабе, собирались электричеством пахать… Что там сейчас, после немцев?..

Однажды ночью Харитон Акимыч пришёл в блиндаж к Дорохину — его уже все солдаты знали и пропускали, как своего, — с бородатым, лохматым, старым на вид человеком, инвалидом на деревяжке.

— Вот наш тракторист, — представил старик, инвалида, — Кузьма Головенко. Оставался дома по случаю непригодности к военной службе. Увечье получил не на фронте. В