миру, который писатель видит именно с позиции нового, с позиции строящего свою свободную жизнь народа.

Здесь, как и в других сатирических рассказах, автор не облегчает своей задачи: противники, с которыми, он расправляется, отнюдь не напоминают кожаной боксерской груши, хотя в перспективе дело их класса обречено на поражение. Возьмем героя из рассказа «Наставления его преподобия». Ведь его поведение не есть следствие личной глупости. Оно следствие исторически мотивированных реакционных позиций, которые ставят на службу целям преступной борьбы изощренную теологическую мысль, тщательно отшлифованные способности деятеля церкви, широко простирающийся авторитет организации, которая претендует быть опорой человеческой веры и морали. Победа писателя состоит в том, что, не преуменьшая ни одного из факторов, действующих в рассказе в пользу врагов, он сумел убедительно показать — не риторическим порицанием, а действием — их полное поражение.

В заключение хочется выразить надежду, что первая встреча советского читателя с творчеством одного из наиболее талантливых польских писателей не будет встречей последней. Этого заслуживают и его творчество и советский читатель.

Наставления его преподобия^[1]

Уже умолк церковный хор, и ксендз-викарий, неутомимый дирижер, простившись с певчими, медленно побрел в свой дом, стоявший в саду при костеле. Уже клонился к вечеру погожий золотой осенний день, и над прудами за местечком пылало алое закатное солнце, уже отгремело в костеле глубокое, торжественное эхо органа, и певчие, поцеловав ксендза-викария в рукав сутаны, разошлись, — когда Облупек, благочестивый юноша с черными кудрями и румяными, брызжущими здоровьем щеками, в кургузом зеленом пиджачке и узорчатом галстуке, повязанном по последней провинциальной моде, сбежал вниз с хоров, благоговейно шаркая башмаками и вполголоса напевая последние строфы набожной песни о чудотворном образе, много лет тому назад пропавшем из костела. Выбежав во двор, укрытый тенью тополя, и перемахнув через калитку, которая вела в сад ксендза-декана, он очутился в малиннике, среди раскидистых яблонь, усыпанных крупными красными яблоками. С минуту он вслушивался в жужжание пчел и с наслаждением впивал чудесные ароматы «божьего сада», потом, обогнув пасеку, прошел дорожкой к беседке, где уже сидел ксендз-декан — немолодой, но исполненный мудрости и энергии пастырь, в черном свитере с закатанными рукавами, несмотря на теплый день натянутом поверх сутаны, и читал требник. Облупек подошел к ксендзу, чмокнул его в рукав сутаны и, представив ему своего приятеля, высокого блондина со слезящимися сонными, рыбьими глазами и чувственным ртом, с жаром заговорил:

— Еще несколько репетиций, и наш вертеп^[2] будет готов. Только мне думается, ваше преподобие, надо бы добавить песен, славящих наш пропавший чудотворный образ. Разве годится, чтобы у нас в костеле на главном алтаре стояла какая-то копия, а сам образ обретался где-то в Румынии? Почему не похлопотать перед властями, чтобы его вернули нам? То-то был бы праздник!

Ксендз-декан, у которого лицо было сонное и немного отечное — вероятно, от ночных бдений, — задумчиво пожевал губами:

— Видишь ли, милый Облупек, ведь и я и ты, оба мы знаем, что нынешнее наше правительство не слишком озабочено возвращением чудотворных образов. К тому же наш епископ считает, что не следует и хлопотать об этом. Нередко мечта души человеческой более угодна богу, нежели самое ее осуществление. Господь бог знает, что делает, когда испытывает наше терпение. Будем молиться, милый Облупек, и увидишь, мы еще доживем до великих и радостных дней.

Разговор на время прервался. Они сидели на лавочке в беседке, с трех сторон укрытой живой изгородью и плющом. Вдоль стен вились уже отцветавшие розы, на немецкий манер образуя гирлянды над беседкой; дальше тянулись гряды картофеля, среди которых важно вздымались яблони и груши, а еще дальше виднелась окаймлявшая угодья плебании высокая живая изгородь, искусно переплетенная колючей проволокой, чтобы озорные мальчишки местечка не лазили в сад, не собирали украдкой даров божьих и не умаляли благодати, ниспосланной господом слугам своим. Костел стоял на холме, над местечком, которое играло в долине отблесками жестяных крыш почты, районной управы, городского совета и школы — красных внушительных зданий, возвышавшихся над бедными, ветхими гонтовыми крышами домиков, спрятанных в глубине дворов, под тенью высоких тополей и орехов. В садиках там цвели пионы. Слышалось мычание коров. По рыночной площади протарахтели крестьянские двуколки и свернули в одну из главных улиц — ту, что в память о приезде Костюшки во времена восстания в Шпотаву была названа Костюшковской. Задумавшись, собеседники поглядывали на местечко, над которым на склоне соседнего холма расположился крупный железнодорожный узел, строившийся для связи с Новой Гутой. На глазах вырастало новое паровозное депо, в сумраке двигались землечерпалки.

— Извините, ваше преподобие, я хотел бы задать один вопрос, — робко заговорил Облупек и поцеловал ксендза в манжету.

— Слушаю тебя, Облупек, — отвечал ксендз и с удовольствием посмотрел на открытое, прямодушное, милое лицо юноши, который, подумал ксендз, вот ведь и студент, а совсем не самонадеян, как нынешняя молодежь, предан делу божию, усердно возносит хвалу господу богу в костельном хоре, скромен, доверчив и охотно идет к исповеди.

— Скажите, пожалуйста, ваше преподобие, как вы смотрите на конспирацию? — неожиданно спросил Облупек.

— Применительно к практике?

— Сперва, если можно, в теории, ваше преподобие. Как считать: противоречит ли конспирация католической этике, или согласуется с нею?' Допустим, что человек вступил в подпольную организацию, он хочет остаться добрым католиком, но обязан выполнять приказы. Не думаете ли вы, ваше преподобие, что это может послужить причиной морального разлада?

Ксендз-декан с минуту молчал. Облупек смотрел на него во все глаза, как ребенок смотрит на мать, когда та наливает ему в кружку теплое сладкое молоко, только что надоенное от коровы, которую он пригнал с пастбища. Приятель Облупека молча чертил палкой на песке извилистые линии. Правую руку он по привычке держал в кармане и хмуро поглядывал из-под светлых кустистых бровей на яблони, на безоблачное небо, на маленький красный костел и группу мальчишек, остановившихся на минутку у ворот и занятых оживленным разговором. Снизу, с дороги, которая петлями поднималась в гору и вела мимо