Борис Пармузин Оборванная нить Повесть

Маргилан: тишина квартала ткачей

Узорные шелка... Абровые, «облакоподобные». Поражали они своей красотой, изяществом многие века.

Восток восхищался хан-атласом, мастерством ткачей Бухары, Самарканда, Маргилана.

Узбекский шелк живет тысячелетия. И красота его не померкла...

За лето рассохлись деревянные калитки, потемнели, поржавели шляпки гвоздей и болтов. Только поблескивают, напоминая о жизни, дверные кольца.

И глинобитные дувалы^[1] за время зноя как-то осели, съежились. Висят комочки глины на редких соломинках.

Не успел горячий ветер снести эти комочки, но много оставил следов на плоских крышах и рыхлых дувалах.

Начнутся дожди... Они-то принесут новые заботы. Хорошо бы сейчас, в теплый сентябрь, все поправить, приладить. Но не у всех есть время, деньги и силы.

Желтые листья прибились к берегу маленького хауза^[2]. Наверное, еще никто не приходил к водоему, иначе обязательно чья-нибудь заботливая рука, пусть детская, очистила бы от сора.

Таких махаллей^[3] предостаточно в древнем Маргилане. И жители каждой передают из поколения в поколение имена тех, кто вырыл хауз, провел арык, посадил у хауза деревья.

Есть родословная у каждого дома. Живут истории о мастерах и земледельцах. На каких только базарах не расхваливали продавцы свои гранаты и абрикосы, свою необыкновенную сочную редьку, добавляя при этом: маргиланские.

То ли земля была здесь особенная, то ли умели с ней обращаться... Каждый клочок возделывался с любовью.

От земли шло и другое богатство — шелк. С древних времен славится это поселение лучшими шелками.

И деды, и прадеды были мастерами. Учили они своему ремеслу детей, и внуков, и правнуков.

Уходили люди из жизни, оставляя краски, узоры, нехитрые станки. И все хранилось за крепкими дувалами, не такими рыхлыми, как сейчас.

Всякие беды приходили в дома кустарей. А сейчас одна на всех стучится в ворота.

Одна беда, непонятная, неторопливо точит старинное ремесло.

Кадыр Ахмедов пережил немало. Один в пустом доме остался. И было спасение — работа.

Прежде ходил он, расправив плечи, сейчас — стал горбиться. Как нашкодивший мальчишка, избегает он своих соседей и друзей.

На рассвете Кадыр осторожно, оглядываясь по сторонам, выходит из дома. Не как в те давние времена, когда его ожидала работа, когда он дышал резким запахом красок и видел рождение узоров на тонких нитях.

Руки Кадыра-ата, как и всех жителей тихого квартала абрбандчей^[4], пропитаны красками. Люди не стыдятся этих пятен, прочно, на всю жизнь, впитавшихся в кожу. Краски из кожуры граната, косточек абрикоса, персика, из таинственных трав и на легких, нежных тканях и на коже — вечны.

Сейчас, пока еще не подняли пыль ранние прохожие и солнце не добралось до глинобитных седых дувалов, шел Кадыр-ата по старому переулку.

Тихо, осторожно ступал он по протоптанной тропинке, словно боялся потревожить покой махалли. Хотя — за дувалами уже давно проснулись. По звону посуды, дыму, запахам, голосам, резким и тревожным, можно догадаться, с каким настроением начинают люди свой день.

Шутки и смеха не слышно.

И Кадыр понимает: не до шуток сейчас. Он-то сам убегает подальше от дома, от махалли, от этих людей. Не дай бог, скрипнет чья-то калитка и выйдет навстречу человек.

Что ему нового скажешь? Сосед не задаст вопроса. Учтиво поздоровается, спросит о самочувствии. Случайно у кого-нибудь вырвется вопрос о делах.

А какие тут могут быть дела! Отведет Кадыр-ата глаза в сторону. Не может он врать людям. Никогда не врал.

А его выступления? Его агитация за артель? По домам ходил, уговаривал мастеров не прятаться за дувалами, не скрывать дедовские секреты красок.

Хорошее название дали артели: «Кизил Шарк» — «Красный Восток». Вначале дела шли удачно.

Он, Кадыр Ахмедов, председатель новой кустарной артели, получал драгоценное сырье — пряжу — в райпромсоюзе.

Сам Тахиров хвалил передовую артель «Кизил Шарк» и при каждой встрече повторял:

— В хорошие руки отдаем пряжу. Она... — он поднимал палец вверх и торжественно замирал, — она дороже золота сейчас.

Это понимал Кадыр и без слов этого серьезного руководящего человека. Простого ситца нет, а разговор идет о шелке, прочном, ярком, ни с чем не сравнимом маргиланском шелке.

Тахиров в недалеком прошлом был военный человек. Он и сейчас строго вытягивается, сидя за шатким столиком с сухой чернильницей на грязной, в расплывшихся фиолетовых пятнах скатерти. Будто расплескали чернила по скатерти и громоздкую сухую стекляшку поставили в центре стола. Непонятно — для чего. Может, для солидности.

У Тахирова — председателя райпромсоюза — много кустарных артелей и много дел. Раньше он заходил в мастерские, останавливался на улицах, по обочинам которых тянулись пряди нежных нитей, аккуратно уложенные на деревянные рамы.

Мастер опускал пучок в кипящую краску — в одну, потом в другую, в третью. И получались нити навсегда, навечно окрашенные. Постареет шелк, износится, а эти удивительные узоры не померкнут.

Тахиров понимал мастерство кустарей. Говорят, ездил он в столицу республики, в Самарканд, и там перед большими людьми говорил о делах маргиланских кустарей, объединенных в артели. И особенно хвалил «Кизил Шарк» и Кадыра Ахмедова.

А сейчас при виде Кадыра председатель задумывается. Правда, месяц назад он еще успокаивал себя и говорил какие-то непонятные, не свои слова:

— Временное явление...

А потом, постучав согнутым пальцем по сухой чернильнице, деловито заявил:

— Мы сообщим о поступлении пряжи. Сразу же сообщим в артель.

Куда сообщать, дорогой Тахиров? Умирает артель «Кизил Шарк», если уже не умерла.

Не пошел Кадыр Ахмедов в райпромсоюз, как вчера и позавчера, как неделю назад.

Повернул к базару...

Ему на базаре ничего не нужно. Да и денег на покупку продуктов у него не имелось. Ему просто хотелось услышать новости. По настроению торговцев и покупателей можно судить о том, как меняется жизнь, что случится завтра.

Жаль... Сегодняшний скучный базар похож на вчерашний. И особых новостей для себя, кустаря, Кадыр Ахмедов не услышал.

Над темно-зеленой горкой насвая^[5] склонился, будто заснул, сухонький старичок. Кадыр помнит его совсем другим. Когда-то этот человек шутил, переговаривался с прохожими. А сколько всегда у него было новостей! Не хочешь —