делам. Вот когда в Баку работал, то нефть изучил изрядно. А теперь переучиваться надо. Меня интересуют лесные запасы области, система заготовок… Так что просвещайте.

— Пожалуйста, подойдите к карте. Видите зеленое пятно, что от излучины Унжи на север протянулось? Ничего себе каравай, правда? Это все леса. Сотни тысяч гектаров. Ель, сосна, лиственница. Есть березовые рощи. Во время войны ложи для автоматов из нашей березы делали. А сейчас игрушки мастерят, школьные пеналы, шахматы. На всех больших турнирах гроссмейстеры приунженских ферзей двигают…

Немцов прервал Столбова и показал на карту:

— А здесь кто лес рубит?

— По краям каравая всякая мелкота расположилась, так называемые самозаготовители. Грызут они каравай со всех сторон, да куда им! Зубки не те. Кустарщина, одним словом!

— И воруют кустарно?

— Не скажите! Было одно дело на Темкинском участке. Обставлено, можно сказать, по-научному. Там грел руки и один ваш коллега. Бывший, конечно. Как его?

— Старший следователь прокуратуры Петр Никанорович Дорошенко, — с готовностью подсказал Глотов. — Говорят, при обыске у него и документик обнаружили. Рапорт о получении взятки. Приготовил, чтобы удар от себя отвести. Но не успел. Его так прижали, что у него инфаркт случился. Ну и конец.

— Поторопился, собака, ноги протянуть! — с неожиданной злобой воскликнул Столбов. — А то бы и его закатали…

Он спохватился, что сказал лишнее, и закончил уже мягче:

— Впрочем, о покойниках так не принято… Да и вообще, криминалистика, Василий Иванович, уже не наша область. Не будем отбивать кусок хлеба у товарища Немцова.

— Отчего же? Я бы охотно поделился этим хлебом.

— Покорнейше благодарим. Своим сыты по горло. Передыху нет, вали да грузи, грузи да вали! А потом еще вот отчитывайся. Видите, сколько цифр!

— Я вас от дела оторвал. Тысяча извинений.

— Да что вы! Вот я вам одну книжечку подарю. «Лесные зори» называется, Петра Никифоровича Нестерова. Хороший лесовод был, почитайте для общей ориентации… И еще… Вы созвонились бы с Кузьмой Лукичом Лупаковым, заместителем председателя облисполкома. У него сегодня небольшое совещание по лесу состоится. Вам было бы полезно поприсутствовать.

— Ёще раз спасибо. И за книгу и за информаций. На совещании обязательно буду.

Простившись, Немцов ушел. Внезапная злобная вспышка Столбова не прошла, и он дал волю чувствам.

— Каков гусь, а? Тоже мне следопыт нашелся. Стиляга! «Две тысячи извинений»! Сидел бы в своей конуре да самогонщиков допрашивал. Нет, лезет, куда его не просят! Один гробанулся, теперь очередь этого. Поверь моему слову: подловят и его.

Глотов с удивлением посмотрел на своего возбужденного начальника:

— Не любишь ты людей, Григорий.

— А за что их любить, таких вот? За то, что шныряют всюду, принюхиваются, копаются? Будь моя воля, я бы их на порог не пустил. Да нельзя, оказывается. Блюстители закона! Один ишачит, а десять с блокнотами за спиной стоят. Развели контролеров, язви их мать!

— Нельзя ожесточаться, Григорий. Ты лаской действуй, лаской.

— Ну, это уж по твоей части. А я подхалимом никогда не был!

— Нехорошо так. Вот ты меня подхалимом назвал, а я не обижаюсь. Спроси, почему? Да потому, что сила не у тех, кто груб, а кто на ласковое слово не скупится. Представь, Григорий Петрович, человека высоких убеждений и твердых принципов. Можешь ли ты заставить его пойти против совести? Никогда! Просить будешь — откажет. С ножом к горлу подступишься — не дрогнет. Танком его дави — все едино. А теперь попробуй к нему с другого конца подобраться.

— С какого другого?

— Сейчас поясню. Ты хорошо представляешь, что за человек Лупаков?

— Представляю.

— Кремень, да? А ведь и он… У него двое сыновей-школьников, между прочим. Видел их когда-нибудь?

— На черта они мне сдались!

— Напрасно так говоришь. А я был у него с докладом и ввернул как бы невзначай: «Детишек ваших, Кузьма Лукич, вчера встретил, в школу шли. Такие симпатяги! Но и озорники, видать: все снежками кидались». Взглянул он на меня эдак, будто и не Лупаков это. А когда я уходить собрался, он вдруг спрашивает, скоро ли в отпуск иду. «Да ведь надо бы отдохнуть, отвечаю, но все недосуг. Вы, Кузьма Лукич, и не подозреваете, какое удовольствие — работать под вашим руководством и выполнять ваши указания».

— Ну, это уж, положим, грубая работа.

— Грубая, согласен. И Лупаков так расценил. «Мне, говорит, ваши соловьиные трели ни к чему, юноша. Я человек долга». Но все-таки премию квартальную выписал и комнату в горсовете выхлопотал. Вот так-то, Григорий Петрович! Людей, которые под дулом револьвера не дрогнули, я знал, а вот такого, чтобы против ласки устоял, встречать пока не приходилось. Молод я еще, но ключ к душе любого начальника подобрать могу…

— Есть и другой инструмент, который все двери открывает. Про золотой молоток слыхал?

— Не слыхал. Просветишь, и я знать буду.

— И этот в ученики лезет! Ну и денек сегодня!

Вдруг мой аппарат зазвонил так резко, что от неожиданности я даже подскочила на своих рычажках и чуть не свалилась на пол. Но Столбов ловко подхватил меня.

— Слушаю, Кузьма Лукич… Готов отчет. Сейчас завизируем у плановиков и летим. На бреющем.

Столбов нажал мою мембрану рукой и тихо сказал:

— Лупаков вызывает, не терпится ему.

— Я готов, только вот последнюю запятую поставлю, — ответил Глотов.

Вскоре они ушли.

А теперь пора вступить и мне, Черной телефонной трубке. (Вообще я не очень понимаю, зачем нужны разноцветные телефонные аппараты. Во всяком случае, на мой взгляд, черный цвет элегантнее.) Некоторое время наша комната была пуста, пока не появилась Екатерина Павловна. Она была одета в модную шубку. Меховую шапочку держала в руках. Не обнаружив ни Столбова, ни Глотова, Екатерина Павловна огорчилась:

— Смылись мальчики… Вот противные! А хотели условиться насчет а-ля фуршета.

Екатерина Павловна подошла к столу Столбова и обратила внимание на запись в настольном календаре.

— Девятнадцать ноль-ноль? Что бы это значило? Наверное, все то же! Очередной грач прилетел… Что же делать, скучища-то какая! Неужели опять старичка-бодрячка звать? Брр… противно.

Сбросив привычным движением шубку, Екатерина Павловна нетерпеливо заходила по комнате.

— Эх, Катька, Катька, до чего ты докатилась! Знали тебя в столице, раскланивались с тобой на премьерах, ручку твою целовали на приемах. И на Невском проспекте твоя звезда сияла…

Потом она достала из сумки зеркальце, глянула в него и стала декламировать: