струю дыма и снова вздохнул:

— Ну, Вадим Николаевич, что здесь по части запрещенной литературы имеется? Показывайте добром, чтоб не потрошить нам подушки и перины. А? Мы же с вами люди интеллигентные, не правда ли?

— Не доводилось встречать интеллигентных жандармов, — почти весело засмеялся Вадим. — Кстати: у вас ордер на обыск или вы просто так, в порядке патриотической инициативы?

— Имеется, Вадим Николаевич, обязательно имеется. Приступайте, Сидоров.

Сняв запотевшие очки, Григорий близоруко щурился, рассматривая невозмутимо курившего Вадима. В выражении лица Подбельского не было ни растерянности, ни страха; могло даже показаться, что он доволен происшедшим, словно и не ждали его впереди стены тюремной камеры.

— Сидоров! — приказал офицер. — Подай-ка ты мне со всех этажерок и полочек книжки. Поглядим, какой духовной пищей здесь кормят свободолюбивые души… Ага! Ну, ясное дело, и господин Герцен, и господин Чернышевский налицо. Так-с, так-с… И господин Маркс. Классический набор отмычек для взлома юных сердец. Этот бумажный динамит, Вадим Николаевич, поди-ка, вы своим подопечным доставили? Ась?

— Само собой, — кивнул Вадим.

— Похвальная откровенность… Придется, следовательно, и некоторых молодых в свое время пощупать: кое-что они, видимо, у вас переняли. Переписал, Сидоров?

— Так точно!

— Ну-ка, дай глянем… Гм, гм! И фамилии-то в городе известные: Юдин, Скобелев, Иванов… Еще один Иванов. Ну, это, ясное дело, вранье… Багров! Что же, Александра Ильича сынок? — Подняв глаза, офицер окинул взглядом стоящих у стола. — Это кто же из вас, юноши?

Чувствуя, как кровь прилила к щекам, Григорий шагнул вперед.

— Я.

— Угу. Не рановато ли, молодой человек, на преступную стезю лезете? Вас бы по заднему месту березовыми розгочками. А?

— Вы не смеете! — крикнул Григорий, стискивая кулаки и роняя очки.

Близорукий, без очков он был совершенно беспомощен. Растерявшись, наклонился, слепо шарил по полу рукой. Когда выпрямился, синевато-серые глаза его смотрели гневно и возмущенно.

— Ух ты! — деланно удивился ротмистр. — Какой зеленый и какой страшный… А ну, Сидоров, давай-ка вытряхивай зелененьких по одному, пора за дело. Мы еще с ними встретимся, обязательно даже встретимся… А это что же, Вадим Николаевич, сочинения земляка нашего, Георгия Валентиновича Плеханова?

Последнее, что слышал Григорий, спускаясь по лестнице, были сказанные со смехом слова Вадима:

— А вы, ваше благородие, действительно вполне интеллигентный жандарм! Даже Плеханова знаете.

И укоризненный басок ротмистра:

— Я же говорил вам, Вадим Николаевич.

На улице, за углом, ждали две пролетки. Григорий подумал: сейчас на одной из них Вадима увезут в тюрьму. И вспомнились рассказы студентов-петербуржцев о казни народовольцев Перовской и Желябова. Как бесстрашно шли эти люди навстречу смерти! Говорят, Желябов, стоя на смертном помосте, улыбался… Непостижимо!

А по городу шагала весна, лопались на деревьях почки; сбегая к Студенцу, по-весеннему журчали ручьи; вдоль берегов Цны выступали закрайки темной воды.

Григорий долго бродил по улицам, браня себя за то, что назвался собственной фамилией. Надо было — Иванов, Петров, Сидоров! Мысленно всматривался в только что промелькнувшее перед ним событие, в насмешливое, с мефистофельски вздернутой бровью лицо Вадима.

Дома уже спали, из «мальчишеской» доносилось сонное посапывание братьев. В окошечке старинных часов, когда Григорий вошел в столовую, кукушка прокуковала двенадцать раз.

Но отец, Александр Ильич, еще не спал, ходил из угла в угол по своему кабинету, иногда останавливался перед окном и смотрел в невидимый за стеклами черный сад.

Он выглянул в переднюю на шум шагов, сердито блеснул глазами из-под очков на снимавшего шинель Григория.

— Где же ты бродишь до полуночи, сын? — спросил он с укором. — Ты же знаешь — мать беспокоится! В городе творится черт знает что. Долго ли до беды!

— Я осторожно, папа. А у тебя неприятности?

Александр Ильич обреченно махнул рукой:

— А! Бросить бы все и уехать куда глаза глядят! Сижу возле хлеба, как собака на сене, а кругом детишки с голоду мрут… Ну ладно, ты еще ничего не понимаешь. Иди спи.

2. ЗАБОТЫ ГУБЕРНАТОРА ФОН ЛАУНИЦА

Отложив телеграммы, фон Лауниц грузно поднялся, подошел к окну.

Мертвая улица. Пыль. Безжизненная, обугленная зноем листва тополей.

Прищурившись, губернатор оглядел видимый за крышами домов горизонт, боясь увидеть дым очередного пожара. Сколько раз в течение этого проклятого лета он вскакивал по ночам и со страхом смотрел на беззвучно полыхавшие в ночи костры!

Он стоял, потирая ладонью грудь, и думал, что следовало еще в прошлом году уйти в отставку, не было бы этой нервотрепки, ежесекундного ожидания беды. Нет, не почуял, какое накатывается лето… Страшно подумать: бунты по всей губернии! За три года его губернаторства не было в Тамбове ничего подобного.

Фон Лауниц вернулся к столу. Беспорядочным ворохом белели на нем бумаги. Усталым жестом взял последнюю телеграмму.

Из министерства внутренних дел требовали принять самые срочные меры к охране имения графа Воронцова-Дашкова.

С внезапно вспыхнувшим раздражением фон Лауниц швырнул телеграмму. Этим хорошо командовать! У них под боком и жандармерия, и казаки, и войска. Чуть что — выводи на площадь и стреляй, как 9 января на Дворцовой.

Неслышно распахнулась дверь, на пороге появился щеголеватый Митенька, один из любимцев Нарышкиной, крестной матери государя. На ее имение тоже по ночам налетают злоумышленники, и там тоже приходится держать взвод драгун. Не дай бог, стрясется с ее имением беда — головы не убережешь!

— Что?

— Телеграммы губернатора Саратовской губернии.

— Давайте!

Столыпин телеграфировал, что бунтующие саратовские крестьяне, громя усадьбы, подвигаются к Кирсановскому уезду, Тамбовской губернии, между рекой Карай и линией железной дороги.

Час от часу не легче! Причем логика сего продвижения вполне ясна: бегут мужички от карающей десницы Петра Аркадьевича. Уж очень она беспощадна и тяжела!

Митенька стоял навытяжку, ждал.

— Вызовите вице-губернатора и полицмейстера!

В прежние годы губернаторствовать в такой губернии, как Тамбовская, было легко и приятно. На ее холмистых просторах, среди березовых перелесков и сосновых боров, притаились имения самых знатных фамилий России: Волконских и Гагариных, Орловых-Давыдовых и Нарышкиных, Паскевича-Эреванского и Вяземского, Оболенских, Строгановых и многих других. Благодаря этому в обеих столицах у фон Лауница год от года