насквозь, – подумала Анна, но вслух лишь сказала: – Папенька, вы меня право слово перехвалите, но я очень этому рада! – Она и правда была рада, такая возможность вырваться в другой мир из серых будней, прикоснуться к другой жизни, жизни о которой всегда мечтал, выпадает не часто. Столько раз она прогуливалась мимо этого великолепного особняка и столько раз в мечтах представляла себя в нем барыней. Дом был, сказать по чести, и впрямь великолепен, говорили даже, что чертежи усадьбы, делал французский архитектор. Так что для такого провинциального городка дом купца и купчихи Лаптевых выглядел невероятно помпезно и роскошно.

Весь вечер Анна находилась в приподнятом расположении духа, и когда никто ее не видел, начинала кружиться по дому, предвкушая завтрашний день, визит к Лаптевым и пикник в парке, буйное воображение рисовало прекрасные картины и сказочные сюжеты. Что ж, не пристало в таком дом идти в будничном, к такому событию надобно подготовиться обстоятельно. Она решила накрутить свои волосы на папильотки. В старых модных журналах, а также в мечтах Анны, настоящие красавицы непременно спали на папильотках, а настоящими модницами были только те, чьи лица обрамляли кокетливые колечки волос, выбивающиеся из под огромной шляпы. В тот сезон шляпы были действительно на пике моды, столичные барышни, если верить журналам, украшали их всевозможными цветами, лентами, перьями, а размер, размер их потрясал, некоторые экземпляры были величиной с саму корзину для пикника.

Промаявшись не меньше часа, накручивая волосы на папильотки, пыхтя и обливаясь потом в этот жаркий летний вечер, Анна уговаривала себя, что красота требует жертв, и что завтра, уж завтра то она наверняка будет красавицей, ну или, по крайней мер, прелестной. Она знала, что период «гадкого утенка» для нее не только не закончился в положенные шестнадцать, но и затянулся до двадцати четырех и к величайшему горю даже не собирался заканчиваться. Все девушки ее возраста, расцветали как майские розы, свежесть и нежность, присущая молодости, сочетались с налившимися женственными формами, округлыми плечами, и покатыми бедрами. Тогда как Анна оставалась худым подростком, с непропорционально длинными руками, выпирающими сквозь ткань блузы ключицами и такими острыми локтями, что на них можно было вешать бублики как на крючок. А лицо, ну что это за лицо, все по отдельности выглядело вроде бы не так уж и плохо: огромные карие глаза, чуть крупноватый нос, густые темные брови и крупный алый рот, но если все это соединить вместе, право какой несуразный и нелепый человек получается, – с горечью и досадой думала Анна. Но этим вечером она твердо решила, во что бы то ни стала, завтра проснуться красавицей.

Но чуда не произошло, фея не принесла бальное платье, тыква не стала каретой, мыши остались мышами и по-прежнему копошились за комодом, живя своей мышиной жизнью, а башмачки, имели все тот же грустный и поношенный вид. В довершении всего, она ужасно не выспалась, оказалось, на папильотках было крайне неудобно спать. Всю ночь ее преследовало ощущение, будто на голову она накрутила не папильотки, а деревянные коклюшки для плетения кружева, они врезались в нежную кожу головы, ушей и даже шеи. Не раз, не два, и не три она хотела сорвать все это сооружение с головы и бросить попытки стать красивой, мол, будь, что будет, но каждый раз Анна останавливала себя, шепча в ночи, что поутру, ей за мучения воздастся. Идея, посеянная в детский разум, что за мучения непременно воздается сполна, греет и вселяет надежду даже в самые отчаявшиеся души. Каково же было ее удивления, когда в отражении, вместо ожидаемых кокетливых завитков, на нее смотрело не выспавшееся опухшее лицо, с головой похожей на нестриженого барашка. Но внутренний голос вновь подбодрил: рано отчаиваться! И превращение бедной служанки в принцессу продолжились. В тот год в моду вошли чайные платья со свободным силуэтом, что позволяла ослабить корсет, Анна же с упорством мула, застрявшего с плугом в грязи, еще сильнее зашнуровала его, отчаянно пытаясь добиться столь вожделенных форм, так будоражащих воображение сильного пола. Под корсет была одета коротенькая тонкая сорочка, и только потом, белая кружевная блуза с высоким воротником, образ завершала длинная юбка в пол из шерстяной, теплой не по погоде ткани. Но выбора не было, что поделать, это была ее выходная и самая нарядная юбка.

Да, это было платье не от прославленного столичного кутюрье, однако даже этот наряд обошелся ее бедному учителю отцу в целых десять царских рублей, при зарплате всего в восемьдесят.

– Ах, сколько можно было купить свинины на эти деньги, – сокрушалась рачительная матушка.

Оглядев себя в зеркало, Анна упала духом, вместо ожидаемой красавицы, с пленительным силуэтом, к чьему образу должны были быть прикованы все мужские взоры, перед зеркалом стоял какой-то несъедобный гриб, на длинной и тонкой ножке. Огромная непропорциональная шляпа скрывала благородный овал лица, а туго затянутый корсет, не только не сформировал округлых форм, но приплюснул и отутюжил даже те, что были. И этот немодный крестьянский румянец, будто сама природа натерла щеки клубникой, тогда как в моде была аристократическая бледность.

Горько было признавать, но до приложенных усилий выглядела Анна гораздо лучше. В своей простенькой летней соломенной шляпке и неброском хлопковом платьице, со свободно ниспадающими волосами, собранными лишь шелковой лентой, она была чудо как хороша. Ах, если бы результат в жизни всегда зависел от желания, силы и количества прилагаемых усилий.

Но менять что-то было уже поздно, часы пробили полдень, и время оставалось лишь на дорогу.

В гостиной ее ждали две пары любящих глаз, отец уверял, что красивее нет никого на белом свете, а мать, прижав руки к груди, восхищенно охала, то поправляя ленты на шляпке, то руками разглаживая подол юбки. В общем, вела себя так, как всякая другая мать, увидев свое нарядно одетое чадо. Несмотря на восторг в родительских глазах, внутренний голос шепнул ей простую народную мудрость: «хороша дочка Аннушка, хвалит мать да бабушка». Но восхищение родителей, будто окрылило ее, вселяя уверенность, и, махнув рукой, словно отгоняя дурные мысли, как назойливых мух, Анна отправилась в дом Лаптевых.

В тот день Николай проснулся от такой жуткой головной боли, что с трудом разлепил глаза. После вчерашней попойки голову будто набили сеном, сквозь шум в ушах, даже мысли то разобрать было невозможно, не то, что услышать другого. Он с трудом понимал кто он, где он и что здесь делает. Когда он отправился в уездный город Б., со своим университетским другом Анатолем Цебриковым, то