изумрудных глазах каждый раз, когда они тусовались вместе, несколько дюймов, которые она откладывала между ними, когда они сидели рядом друг с другом — в школе, за обеденным столом в доме Наруто, на диване в ее гостиной, где они привыкли удобно засыпать друг на друге, когда перед ними по телевизору катятся титры.

Уменьшающаяся частота ее сообщений, медленное, но верное расстояние, которое она начала прокладывать между ними, а он даже не осознавал этого.

Все знаки были налицо — все маленькие способы, которыми она ускользала из его пальцев. Как она начала плестись за ним, а не рядом с ним, когда они втроем шли домой из школы, как она поменялась местами за обеденным столом, чтобы не смотреть на него, как она перестала звонить к нему, и Итачи пришлось позвонить ее родителям, чтобы убедиться, что с ней все в порядке.

Все это происходило прямо у него на глазах.

Он просто никогда не хотел смотреть.

И в болезненный период их детства она начала тянуться к Наруто — заполнила пустоту в своем сердце следующей лучшей вещью. Белый рыцарь в сияющих доспехах, получивший повод сблизиться с ней, потому что Саске был слепым гребаным дураком.

Хотя ей и Саске удалось остаться лучшими друзьями, они даже стали еще ближе во взрослом возрасте — с того дня невидимая стена медленно вклинивалась между ними, кирпичик за кирпичиком; построенная его собственными бессердечными словами.

Словами, которые он никогда не должен был говорить.

Словами, о которых он до сих пор думает каждую ночь перед тем, как закрыть глаза и умолять вселенную о сне.

И сейчас, когда он смотрит на нее через стол, но они находятся в разных мирах, он больше всего на свете желает вернуть все назад. Хотел бы он снова пережить ту ночь. Но вместо того, чтобы ударить кувалдой по ее двенадцатилетнему сердцу, он впился бы в ее губы своими и провел бы в этом душном маленьком чулане куда больше семи минут.

Сожалеть — это так тяжело. И каждый раз, когда он видит ее милую улыбку, полную такой доброты и привязанности, не для него, а для Наруто, это разрывает его на части еще больше.

Потому что, как бы то ни было, было уже слишком поздно.

Слишком поздно Саске понял, что любит Сакуру Харуно, и уже очень, очень давно.

И нет ничего больнее, чем смотреть, как тот, кого ты любишь, любит кого-то другого.

========== Часть 2 ==========

Саске было всего шестнадцать, когда он впервые понял, что любит ее.

Через четыре долгих года после тех горьких слов, которые он выплюнул, он осознал свою калечащую ошибку.

Тогда он заболел. На самом деле он был очень болен; скорая диагностировала лихорадку и почти две недели он был прикован к постели. И как бы мучительно это ни было, между попытками дышать через заложенный нос, сглатыванием через воспаленное горло, погребенным под кучами одеял, которые ему приходилось постоянно сбрасывать в разгар приливов жара, — было только одно чудо в мире, которое сделало эти четырнадцать дней терпимыми.

Оно пришло в виде розовых волос, покрасневших щек и застенчивых зеленых глаз.

Каждый день она приходила к нему домой. С ее начинающим медицинским опытом Итачи неохотно позволял ей проводить ограниченное количество времени у его постели, где она резала яблоки, приносила ему суп, поправляла его одеяла, клала холодные тряпки на его лихорадочно влажный лоб и заменяла их, когда они немного нагревались.

Но превыше всего, помимо всех добрых мелочей, которые она делала, она сделала еще кое-что. Эту маленькую вещь, которую он никогда не забудет.

Она, как обычно, входила в его спальню, приветствовала его милой улыбкой и сжимала в руках сумку со сладостями.

— Привет, Саске. Тебе уже лучше?

Под влажной темной челкой его глаза с тяжелыми веками могли только молча следить за ее фигурой, пока она счастливо шла к его постели. Она плюхалась на стул, который принесла в его комнату в первый же день, когда пришла навестить его, и после того, как ставила свою сумку на деревянный пол рядом с кроватью, проверив прогрессирование его лихорадки и убедившись, что ему не больно, она протягивала руку и осторожно убирала челку с его глаз, с раскрасневшихся щек, а затем ее маленькие пальцы опускались на его руку, где она рассеянно водила ими вверх и вниз по его коже. Так нежно, почти щекотливо, она ласкала его так, что его и без того тяжелые глаза опускались еще больше.

Но Саске никогда не сводил с нее глаз. Он никогда не уклонялся от ее интимных прикосновений.

Медленно моргая, он просто смотрел на нее, в ответ на ее взгляд.

И в безмятежной тишине, когда пальцы Сакуры легко скользили по его раскрасневшейся коже и их глаза не отрывались друг от друга, он понял, что никогда не хотел, чтобы она смотрела на него иначе, чем так, как она смотрела на него тогда.

С таким ошеломляющим количеством любви и заботы в этих мягких зеленых глазах, его сердцебиение ускорилось в несколько раз.

По прошествии долгого времени, когда солнце таяло над горизонтом и заливало лучами комнату и его кровать, она засыпала на нем, ее пальцы оставались неподвижными на его руке, где она заснула посреди ласки. Длинные розовые волосы, которые она оставила распущенными, разметались на его укрытом торсе, дыхание вырывалось из ее приоткрытых губ, когда она крепко спала.

Когда ее щека прижималась к хлопковому одеялу на его животе, он протягивал руку, проводил пальцами по ее розовым волосам, отводя их в сторону, и просто смотрел, как золотой закат окрашивает ее красивое лицо.

Каждый день, когда она делала это, его сердце набухало еще немного больше. Медленно, но верно, как будто эти две недели были для него богом данным испытанием любви, он начал примиряться со странными бабочками в животе, которые до этого всегда считал нормальными.

Прикованный к постели и не имея другого способа отвлечься, он был вынужден как следует погрузиться в свои чувства, устремив холодные обсидиановые глаза в потолок. У него не было другого выбора, кроме как думать о ней и о том, как ее сладкий аромат остается на его одежде, одеялах, коже.

О том, как сильно он ненавидел, когда она уходила. И как сильно он скучал по ней, когда она уходила.

И в последний день, две недели спустя, когда она на этот раз спала рядом с ним, заползая с ним в постель после того, как упрямо утверждала, что ее иммунная система сделана из