рассказах поэтика точно расставленных вопросов и наперед известных или четко предугадываемых ответов. Жизнь интересна для него в своей незавершенной текучести, в открытости грядущих решений, которые можно предчувствовать, предполагать, к которым можно и даже должно стремиться, но знать которые никому до поры не дано. Реализм Габая, по тонкому замечанию словацкого критика И. Сулика, «не бьет в глаза, не навязывает ничего читателю; заключенный в хрупкое пространство конкретной истории, он скромно дожидается его интерпретации».

Аллегорическая многозначность повествования, при всей внешней простоте и незамысловатости сюжета, типична для Габая и составляет, кстати, один из секретов притягательности его рассказов. Он чрезвычайно немногословно характеризует и своих героев, и обстановку, в которой они действуют, избегает сколько-нибудь подробных описаний природы и душевного состояния персонажей, пространных рассуждений и диалогов, оставляя при этом — с помощью скупых, но емких по содержанию и смыслу деталей — простор для самостоятельной работы читательского воображения. А зачастую автор словно нарочно интригует нас, давая понять, что сам он знает о своих персонажах гораздо больше, но просто не считает нужным поделиться всем этим с читателем. Очевидно, для него гораздо важнее заставить нас подумать шире — на примере какой-то одной конкретной судьбы или истории поразмышлять о сложных проблемах жизни вообще.

Недоговоренность, недомолвки, избегание однозначной определенности могут подчас создать впечатление писательской игры с читателем. Но если в этом и есть элемент игры, то цель ее всегда серьезнее и значительнее эффекта внешней занимательности. Габай не любит публично высказываться о своем творчестве, но в небольшом интервью, которое в порядке исключения он все-таки дал после выхода в свет сборника «Мария», можно ясно почувствовать сознательное стремление писателя к «проблемной прозе, насыщенной внутренними конфликтами»: «Многое меня как прозаика тревожит, вызывает во мне чувство протеста, и если мне доведется писать о современности, я не собираюсь избегать жгучих проблем».

Две последние книги Габая — уже упоминавшиеся «Родственники с острова» и «Степные хутора» (1979), — которые положены в основу предлагаемой ныне вниманию советского читателя книги «В тени шелковицы», позволяют понять внутреннюю логику развития писателя — от конкретных социальных срезов действительности к постижению сложной диалектики человеческой души и бытия. От зарисовок, как бы призванных охарактеризовать целые слои или группы людей, — к психологическим портретам личностей (например, «Мария»). В этом неспешном движении усматриваются естественность и постепенность в освоении самой жизни, последовательность в охвате все большего числа нитей и связей, присущих сложной механике человеческого общежития. А такие произведения, как «Следы на снегу», «Когда созрели черешни» и в особенности написанные в последние годы произведения — «Глоговая роща», «Потомки», по жанру уже тяготеющие к повести, — красноречиво свидетельствуют о все более расширяющихся горизонтах замыслов писателя, словно обретающего второе эпическое дыхание. И, наконец, в 1980 г. И. Габай издал свой первый роман «Колонисты», как бы дополнительно подтвердив неуклонность своей эволюции к «большой» эпике.

Эта важная черта — умение сдерживать, не форсировать созревание своего таланта — теснейшим образом связана с другой особенностью творчества Габая. Житель крупного промышленного центра, в своих произведениях он неизменно пишет о деревне. Этот парадокс требует разъяснения. И скажем сразу же, Габай в этом отнюдь не исключение на фоне словацкой прозы 70-х годов. Многие молодые писатели Словакии — П. Ярош, Л. Баллек, В. Шикула и другие, интеллигенты и горожане в первом поколении, — заведомо тяготеют к деревенской тематике, к стремительно удаляющемуся в прошлое миру своего детства.

Причины такого явления нужно, вероятно, искать в истории Словакии последних десятилетий. Иван Габай и его сверстники, родившиеся накануне грандиозных революционных событий, стали свидетелями и затем участниками социалистических преобразований, индустриализации, кооперирования и механизации сельского хозяйства, то есть всего того, что на протяжении жизни одного поколения коренным образом преобразило былую отсталую, патриархально-крестьянскую Словакию. Трактора распахивали прежние межи, превращая лоскутную мозаику единоличных делянок в бескрайнее поле, по которому плыли комбайны, паслись объединенные стада кооперативных хозяйств, один за другим исчезали хутора, а их обитатели переселялись в города, приобретали новые специальности, разъезжались во все края республики. Да и села бурно обновлялись: современные, со всеми удобствами, с цветным кафелем и паркетными полами каменные дома вытесняли деревянные приземистые строения с подслеповатыми окошками… Электропоезда, автобусы и личные автомобили в считанные часы могли доставлять людей в такие отдаленные уголки страны, куда прежде снаряжались в многотрудное путешествие на повозках. Произошел полный переворот в материальном благосостоянии, в образе жизни людей.

Но в бурной стремительности этого глубоко прогрессивного процесса таились и свои психологические опасности слишком резкого разрыва с прошлым. В этом прошлом, наряду со всеми реалиями косной старой деревни, содержалось и то драгоценное духовное наследие, которое на протяжении веков формировало лучшие черты национального характера простого человека-труженика — истовое отношение к труду, к природе, к проверенным временем морально-нравственным нормам человеческого общежития. Исследование и бережная селекция недавнего прошлого, его новая художественная реконструкция с позиций современности, с исторической высоты углубляющихся потребностей социалистического общества в позитивных нравственных ценностях — все это и определило соответствующую реакцию словацкой литературы и в данном случае — возвращение блудных сынов городской цивилизации в материнское лоно деревни.

Вся эта проблематика составляет центральный нервный узел творчества Габая. Не случаен его пристальный интерес к людям старших, уходящих поколений и связанное с этим тревожное беспокойство о будущем: «Ведь вместе с ними уходит из мира что-то важное — остается пустота, даже обычному взгляду видно это зияние, кто придет на их место, когда и как заполнится это пустое пространство…» («Все вокруг засыпало снегом»). Удержать это важное, успеть запечатлеть, не дать уйти безвозвратно — таков пафос