города! Надо было ехать за сто двадцать пять километров от Москвы, чтобы посмотреть «Колдунью».

Ребята смущены. Я тоже чувствую себя неловко. Черт возьми, город отучил нас от леса, от простора полей, от птичьего гомона и цветения диких трав.

Спасибо Женьке — он вовремя примирительно предлагает:

— Ладно, следопыты, садитесь к костру. Будем питаться.

Все долго усаживаются, нам мешают... ноги. Только Сережка храбро приземляется «по-турецки». Мы хлебаем горячее варево, заправленное консервированным мясом, черными крапинками золы, сдобренное горьковатым дымом. Каждый старается обогнать соседа.

Есть что-то необыкновенное в этой еде!

Даже Юля, привередина Юля, и та старается так, как будто первому едоку назначена крупная премия.

Постепенно темнеет. Пора спать.

Машину решено уступить женщинам. Мы же устраиваемся на ночлег по-спартански: охапку сена, кусок брезента, старенькое одеяло. Сережку укладываем посередине, чтобы не укатился куда-нибудь под куст.

Лежу блаженно вытянувшись и долго не могу уснуть. И не потому, что жестко, и не потому, что нет привычной подушки под ухом,— думаю.

Странно, в Москве я тоже часто подолгу лежу без сна и вспоминаю события дня, служебные неприятности, заново переживаю встречи с людьми. Почему-то мысли бывают всегда деловые, тревожные. А здесь меня несет в прошлое.

Вот я мальчишкой иду по нескошенному лугу, прутиком сколачиваю головки пышных одуванчиков. Сзади раздается какой-то шум, неожиданно ощущаю толчок в спину. Отскакиваю в сторону и вижу: на меня несется здоровеннейший гусак. Откуда взялось такое чудовище? Оно шипит, пригибает к земле длинную шею, идет в атаку. Тогда в детстве бой с гусаком представлялся событием драматическим, полным переживаний, а теперь я улыбаюсь— весело вспоминать минувшее...

И еще я думаю о море. Море видится бескрайним, мирным. Еле слышный ветерок морщит зеленоватую густую воду. От солнца, морской ряби, ласковой бархатистости песка тело делается как будто бы легче. Впрочем, я, кажется, задремал, и сон разворачивает кадры удивительного, радостного фильма.

Мы просыпаемся чуть свет. Головы у всех встрепанные, в волосах соломинки, адски ломит шею и спину. Но настроение бодрое, какое-то даже приподнятое.

Бледнолицый брат Сережка принимается разводить костер. Дует, фыркает, машет руками. Сестра его без напоминания несется за водой. Мы все торопимся. Впереди осмотр батареи Раевского, Багратионовых флешей, пеший поход к памятникам, купанье в Колоче и обратный путь.

Когда мы поднимаемся от реки на шоссе, я подхватываю Аню под мышки и одним дыханием втаскиваю на самый верх откоса.

 

— Володька, с ума сошел! Тебе не двадцать, и во мне давно уже не три пуда.

— К черту арифметику!

— Пап, а пап, почему это к черту арифметику?

— Это не ту арифметику, Юля, про которую ты думаешь. К черту совсем другую арифметику. Понятно?

— Нет.

— Вот и хорошо, что непонятно. Бежим!

Мы летим сломя голову вдоль шоссе, к машине.

И снова километры дороги, и снова строгие солдатские могилы по краям шоссе, снова Дорохово, Кубинка, Голицыне и наконец Москва.

Дома мы первым делом настежь распахиваем окна. После бородинского приволья нам кажется, что в квартире не хватает воздуха. Мы испытываем такое чувство, будто вернулись издалека и не были в своих комнатах по меньшей мере месяца два.

Выхожу на кухню. В ответ на мое приветствие Михаил Иосифович Сосновский, наш деликатнейший сосед, отвечает сдержанным кивком.

— Что это вы, Михаил Иосифович, обиделись?

— Да, коллега, я обижен. Именно обижен!

— За что же, Михаил Иосифович?

— Вы испортили всем воскресенье! Какой может быть преферанс втроем? Не предупредили, нарушили компанию. Так не поступают, Владимир Егорович. Не ожидал. Извините.— И он проходит мимо с видом глубоко оскорбленного человека.

Мне очень хочется почувствовать себя виноватым, от души извиниться перед старым партнером и милейшим человеком, но я не чувствую за собой вины. Мне по-прежнему весело.

Да, мне весело и на другой и на третий день, и голова не болит всю неделю.

Настроение портит Женька. Портит жестоко и неожиданно...

Малина—ягода полезная

В пятницу утром приходит вдруг городское письмо.

Конверт на ощупь подозрительно корявый. Что бы это могло значить? Обрезаю краешек конверта большими портняжными ножницами и обнаруживаю внутри весьма странное вложение. Аккуратной бухточкой свернута веревка метра полтора длиной. Разворачиваю: на одном конце— петля, ближе к другому — два узелка. Пока я с недоумением исследую непонятного назначения подарок, Аня поднимает с пола клочок бумаги:

— Смотри, Володя, что из конверта выпало. Сопроводительная записка, что ли? Прочесть?

— Читай.

— «Володька!!! Посылаю тебе смерок с моего пуза (ориентируйся на дальний узелок). Предлагаю заключить договор на соревнование: кто первым достигнет ближнего узелка. Как идея? Пишу, так как неожиданно должен уехать в командировку.

Привет Ане и ребятам!

Вернусь — смеряемся! Жму лапу, старик!

Твой Е. Калижнюк».

Как только я остаюсь один в комнате,— опоясываюсь веревкой. Результат неутешительный. До Женькиного узелка мне еще тянуться и тянуться — сантиметров десять-двенадцать терять надо, а до контрольной точки — и вовсе пол-аршина.

Признаюсь, я огорчен. Глупо? Но что делать, веревка и узелки целый день не выходят из памяти. Поднимаюсь по лестнице — думаю, нагибаюсь расшнуровать ботинок — снова думаю, прохожу между двумя тесно поставленными чертежными столами — тоже думаю...

Наконец меня берет зло: что ж это такое, кто хозяин живота, я или не я? Сгоню жир! Не для Женьки — для себя, из принципа!

По утрам я пью теперь только один стакан чаю. С работы возвращаюсь пешком. Делать физзарядку под аккомпанемент радио мне лень, но я рассыпаю коробочку спичек по полу и добросовестно собираю спичку за спичкой. Противно, но я упорствую. Когда никто не видит, достаю веревку и обмериваюсь. Миллиметры (не больше) медленно исчезают из окружности.

Надо быть упорней!

В ближайшее воскресенье решаю отправиться за город и дать себе настоящую нагрузку — такую, чтобы потом прошибло! Ребята в пионерском лагере, к Ане приехала погостить мама, так что в путь мне предстоит отправляться одному.

Куда ехать? И что мне делать одному,— я не очень представляю. Спасибо теще. Мудрая старуха неожиданно подсказывает мне великолепную идею.

Вечером, когда мы в сотый раз толкуем о старых и новых болезнях, о недугах временных и