молодыми глазами. — Трое — хочь на их валуны перетаскивай, однако. Четвертый на вид хлипкий, да эти толкуют: тягуч. И по нему похоже: тощ, а двужильный, пра слово.

— Зэки?

— Оно, может, и были, а ноне — при паспортах, Говорят, на Илиме вкалывали летошний сезон.

— Давай их сюда по одному.

Завхоз кивнул и вышел, так и не согнав с лица свою неуместную улыбку.

Порхов стянул с плеч куртку, сел так, чтобы свет из окна падал на вошедшего. Он всегда беседовал с людьми перед выходом в тайгу, прощупывал их. Кроме того, надо было и самому произвести впечатление на рабочих. Он знал, что слава о нем идет по всему краю, но не отказывал себе в небольшом спектакле, во время которого при хорошо сыгранной им роли рабочий выходил от него в уверенности, что попал наконец-то к такому начальнику, о котором мечтал, и что теперь главное только хорошо работать, а уж обижен не будешь. Впрочем, сам Порхов был уверен, что тут никакого обмана нет. Он умел заботиться о своих подопечных.

Открылась дверь. В нее вошел невысокий человек в кепочке. Он был крепок, лицо с жесткими морщинами на лбу и по углам рта, нос курносый, глаза цепкие.

— Здрасте, — сказал вошедший. — Звали?

— Шалашников? — спросил Порхов, упорно разглядывая стоявшего перед ним канавщика.

— Жуков, — ответил тот на вопрос Порхова, и глаза их встретились.

Взгляд канавщика, затаенно выпытывающий и неломкий, не понравился начальнику. Он еще раз взглянул на кепку и стал расспрашивать рабочего. Выяснилось, что он в сорок шестом году был осужден на три года — унес со стройки инструмент, а после освобождения работал в геологоразведочных партиях и на прииске.

Голос у рабочего был унылый. Вид понурый. Это обнадеживало, Порхов не любил независимых.

— На взрывных работах бывал?

— Приходилось.

— Аммонит от детонита отличишь?

— Конечно.

— Хорошо. — Он опять взглянул в глаза канавщику и встретил тот же самый оценивающе-сторожкий взгляд. — Сядь, поговорим о благах земных. Увезти после сезона можно и тысяч двадцать, и меньше, и больше. Сколько намереваешься?

— Да что ж, начальник, — сказал Жуков, криво усмехаясь, — про тебя слыхали, надеемся: не обидишь.

Что-то встревожило Порхова: не то усмешка, не то тон. Что-то было в сказанном потаенное. Какое-то непочтение или издевка.

— Кто с тобой в спарке работает?

— Шалашников, малый молодой, неученый, да тянуть будет, как трактор, — торопливо ответил Жуков и покосился на Порхова.

— Ты раньше с ним работал?

— Никак нет, — Жуков помолчал. — Тут вот, в партии у вас, значит, скорешились.

— Ладно, — сказал Порхов. — А остальных кого встречал на работах?

— Никого. — Канавщик надел кепку и опять прямо взглянул на начальника. Где-то в глазах или в губах было что-то вроде усмешки.

Порхов встал.

— Вот что, Жуков. Я вас не набирал. Так вышло. И хочу предупредить: вкалывать у меня в партии надо на все сто. Пить не дам. Картишками там или наркотиками не баловаться. Партия выходит в мае, приходит в октябре. Четыре месяца работы, только работы, понял? Зато возвращается человек с монетой и хорошей славой. Мои канавщики в любую партию устроятся. Условия понятны?

— Понятны! — Жуков встал.

— А теперь иди и позови Шалашникова.

Жуков прошел к двери, поправил перед ней кепочку на голове и, оглянувшись, вышел. У Порхова настроение испортилось. Если бы набирал он сам, этого типа не взял бы нипочем. Очень уж скользкий.

Порхов любил немного припугнуть человека — пусть тот почувствует, с кем имеет дело. Чтобы идти первым, надо было доказать другим, что имеешь право на первенство. Доказывать, конечно, приходилось делами.

В институте в его группе только один Валька Милютин возбуждал в Порхове тайную зависть. И не только тем, что учеба давалась тому легче, чем остальным, не только тем, что к третьему курсу Валька перечитал всю литературу по геологии на русском и английском языках, какую можно было найти в библиотеках, но и еще не явной, но безусловной независимостью взглядов и суждений. Сначала Порхов попытался спорить с ним. Но о ком бы и о чем бы ни заходила речь: от работ Губкина до философии Соловьева, — он бывал полностью уничтожен язвительной логикой и насмешливой проницательностью своего противника. Вся группа собиралась слушать их диспуты и с удовольствием хохотала, когда Порхов, в очередной раз уличенный в наглом и бесстыдном невежестве, багровый от конфуза и ярости, широким шагом выходил из аудитории.

Если бы не было Вальки Милютина с его насмешливо сощуренными глазами, возможно, желание первенствовать не прорвалось бы в Порхове с такой силой. Теперь же он мобилизовался. Учеба давалась ему нелегко, но в практической геологии толк он понимал. Парнишка, рожденный в Иркутске, не мог не понюхать тайги, не мог миновать летом геологической партии. Он с детства знал многое из того, что его сокурсники должны были усвоить лишь с годами работы. Это давало ему преимущество перед товарищами, и он пользовался этим. Он уже твердо усвоил правила мужского коллектива и знал теперь, как стать в нем первым.

В институте он записался в секцию бокса и к третьему курсу выиграл первенство города в своем весе. Вот тогда и наступила минута торжества. Он стоял в зале, окруженный парнями из своего института, и, натягивая спортивный костюм, коротко отвечал на вопросы. Внезапно среди тех, кто его окружал, он увидел восторженное лицо Вальки Милютина. С тех пор прошло много лет, и все эти годы Порхов никому и ни в чем старался не уступать.

Вошли рабочие, и он очнулся от воспоминаний. Один был длинный и тощий парнишка в спецовке, другой — могучий приземистый мужик в кепке, третий — светловолосый красавец в телогрейке нараспашку.

— Звали, начальник?

— Садись, ребята, — сказал Порхов и подождал, пока они расселись, двигая табуретками. — Назовись по одному.

— Шалашников! — бабьим дискантом сказал длинный и, странно двинув бровями, взглянул на него. — Валерий Петрович.

— Лепехин, — увесисто сказал мужик и посмотрел из-под широкого лба твердыми желтоватыми глазами.

— Аметистов Георгий, — заулыбался красавец и взмахнул шевелюрой. Золото волос мягко вспорхнуло и мягко же опустилось на голове.

— Где до этого работал? — спросил Порхов, глядя на длинного.

Тот заиграл бровями, заулыбался щербатым ртом:

— А где ни придется.

— Канавщиком был?

— И это умеем.

— В какой экспедиции?

Он спрашивал, а сам на скуле своей чувствовал тяжелый взгляд приземистого и от упорства и тяжести этого взгляда весь закипал. Но именно оттого, что весь уже полон был внутри гнева, особенно старательно допрашивал длинного: