было Сандсторм, и его мальчишеское лицо покрылось морщинами.

— Начнем с первого акта, — быстро продолжал я, желая как можно скорее со всем этим разделаться, — зачем затягивать эту последнюю попытку? — А закончим третьим. В основном будем работать над образом Элспет. Она все время на сцене, и наша задача заставить ее заговорить человеческим языком.

— Но ведь именно так она и говорит, — возразил Сандсторм. — Я знал ее пять лет, и именно так она говорила.

— Это совершенно естественная речь, — вставила миссис Сандсторм.

— Ее речь ужасна, мистер Сандсторм, — сказал я. — Если вы оставите ее в таком виде, нам всем конец.

— Вы действительно так думаете, Роберт? — спросил он.

— Я действительно так думаю. — Я вдруг опустился на подлокотник одного из кресел в проходе.

— Я обдумывал эту пьесу двадцать лет, — сказал Сандсторм, закрыв глаза руками. — Это чистая правда.

— Я полагаю, нам надо обсудить это дело с мамой и с ребятами, — заявила миссис Сандсторм.

— Вы не возражаете? — спросил меня Сандсторм.

— Ради бога, — ответил я. — Я буду на той стороне улицы в баре.

Я прошел по проходу, мимо пятнадцати Сандстормов, которые напряженно вслушивались. Они молча смотрели, как я вышел.

Пока Сандсторм появился в баре, я пропустил три рюмки. Прежде чем сказать что-нибудь, он заказал мне еще рюмку и положил руку мне на плечо.

— Им пьеса нравится, — сказал он. — Семье. Они считают, что публика будет валом валить. Они не видят в пьесе ничего плохого.

— Разумеется, — сказал я, сам точно не зная, что именно «разумеется».

— Я чувствую, Роберт, — продолжал он, — что теперь, в свете всего сказанного вами, пьеса вам не совсем нравится.

Я поболтал оставшийся на дне лед.

— Теперь мне ясно, — сказал он, — что вы не совсем понимаете пьесу. Это естественно, Роберт. Для такой пьесы вы несколько молоды.

— Разумеется.

— Поэтому, если не возражаете, я избавлю вас от ответственности за ее постановку.

— Ну а кто же будет ее ставить? — спросил я.

— Я. В конце концов это же было со мной. Уж если кто и знает, как это было, так это я.

— Угу, — согласился я, вспомнив о блокноте, в котором не было ни одной записи. — Оставшиеся у меня деньги я верну.

— Половину, — сказал Сандсторм. — Мы обсудили этот вопрос и решили, что вы получите половину своего гонорара. Идет?

— Разумеется, — ответил я. — Ну, надеюсь, «Это было в Рочестере» получит Пулитцеровскую премию.

— Спасибо, Роберт. Приезжайте к нам в Нью-Джерси.

— Приеду. — Я помахал ему, и он пошел обратно в театр, к своему семейству и к семейству жены, к ведущей актрисе, которая опускалась в кресло, как набитый свинцом сейф, и к пьесе, над которой он думал 20 лет.

Я остался в баре.

Рецензии были очень плохие. «Таймс» писала: «Вчера в «Джексон-театре» состоялась премьера пьесы «Это было в Рочестере». Она написана, финансирована и поставлена Леоном Сандстормом».

И больше ни слова. Эта рецензия оказалась самой доброжелательной.

Смотреть пьесу я не пошел, а Сандсторма увидел только две недели спустя. Он шел по Бродвею, очень медленно, как старик. Он давно не брился, и я с удивлением заметил, что борода у него седая. Спереди и сзади на нем висели рекламные щиты.

«ПОСМОТРИТЕ «ЭТО БЫЛО В РОЧЕСТЕРЕ», — было написано на щитах. — АБСОЛЮТНО ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ. ИДЕТ СЕЙЧАС В «ДЖЕКСОН-ТЕАТРЕ».

Он заметил меня, и мне пришлось остановиться.

— Хелло, Роберт, — без улыбки сказал он.

— Хелло, — ответил я.

— Как вы думаете, Роберт, — спросил он, — это поможет?

— Что?

— Эта реклама. Пойдут ли люди в театр, увидев ее? Поможет ли она им понять, что это доподлинно правдивая история?

— Разумеется, — сказал я.

— Критики не поняли пьесы, — сказал он, качая головой, и теперь он уже совсем не был похож на мальчишку. — Они писали, что пьеса надуманная. Я ответил им. Они никак не могут поверить, что это действительно было со мной. Я мог бы познакомить их с этой девушкой. Сейчас она замужем, и у нее трое детей. В Рочестере. У вас не найдется сигаретки, Роберт?

Я дал ему сигарету, дал прикурить.

— Она шла у меня две недели, — продолжал Сандсторм. — Некоторые люди посмотрели пьесу, и она им очень понравилась. Они увидели, что это настоящая жизнь. А критики, они ведь не настоящие люди, знаете. Эти две недели стоили мне восемь тысяч долларов. Пришлось продать дом и машину. — Он вздохнул. — Я думал, распространится слух, что это доподлинно жизненная история. Хочу снова заняться жонглированием — если удастся стать на ноги. В наши дни особого спроса на жонглеров нет, да и рука у меня уже не такая твердая. Хотелось бы поднакопить деньжат, чтобы написать новую пьесу. — Он так и не улыбнулся ни разу. — Вы не могли бы одолжить мне две-три сигареты, Роберт?

Я протянул ему свою пачку.

— Почему бы вам не прийти и не посмотреть пьесу? — предложил он. — Я проведу вас бесплатно.

— Спасибо.

— Не за что. Приходите лучше сегодня вечером. Сегодня последнее представление. Ставить ее дольше у меня нет денег, а родственники скинулись, сколько могли. — Он вздохнул. — Наверное, я не понимаю театра, — сказал он. — Ну, пойду дальше. Хочется, чтобы как можно больше людей посмотрели на эту афишу.

— Хорошая идея, — сказал я.

— Афиша неплохая, правда?

— Очень хорошая афиша.

— Это правда, — сказал он и, поправив ремешки на плечах, пошел по Бродвею.

А другой работы я так до сих пор и не нашел.

Перевел с английского Владимир ПОСТНИКОВ