Терри Гиллиам: Интервью: Беседы с Йеном Кристи

Мэгги, Эми, Холли и Гарри, которым приходилось мириться со многим в прошлом и почти со всем в настоящем.

Т. Г.

Посвящаю эту книгу Беатрис, Лоре, Изабель и Эдварду, а также другим будущим зрителям.

Й. К.

Об авторе

Я стремлюсь настроить людей на фантастический, колдовской лад. Не знаю, кто придумал термин «магический реализм», но мне он нравится. Он говорит о расширении видения мира. Ведь мы живем в эпоху, когда в нас вколачивают мысль, что мир — такой, и никакой другой. С телеэкрана и отовсюду нам твердят: «Вот он какой». Но мир — это миллион возможностей.

Терри Гиллиам (из беседы с Салманом Рушди)

Введение: Неограниченные поэмы

[Актеры для сцен] трагико-комико-историко-пасторальных, для неопределенных сцен и неограниченных поэм.

Гамлет, акт II, сцена 2.1

Режиссер Терри Гиллиам мало кого оставляет равнодушным. У него, вероятно, больше поклонников, помешанных на бунтарском размахе и эзотерических мелочах его карьеры, чем у любого современного режиссера, и уж точно больше, чем у многих звезд. Среди обилия сайтов, посвященных его жизни и творчеству, можно обнаружить «Страничку поклонения Терри Гиллиаму». За считанные недели разошелся первый тираж рассчитанного на дотошных коллекционеров полного издания «Бразилии» с тремя версиями фильма.

Восприятие коллег-кинематографистов зависит, вероятно, от вещей чисто профессиональных. Руководители студий, продюсеры и торговцы имеют все основания опасаться знаменитой гиллиамовской ярости, связанной с их попытками сдержать или изменить бескомпромиссный творческий замысел режиссера. Два фильма Гиллиама — «Бразилия» и «Приключения барона Мюнхгаузена» — вошли в легенду из-за эпических битв со студиями на этапе их завершения и выпуска. Однако, несмотря на всю подозрительность, какую Гиллиам вызывает у обитателей начальственных кабинетов, его ценят актеры и обожают сотни невидимых публике художников и мастеров, возводящих эти виртуальные соборы нашего времени.

Восприятие Гиллиама критиками и законодателями киномоды самых разных мастей так же полярно — и здесь мы сталкиваемся с интригующим клубком предрассудков. Бывший аниматор, человек, прошедший школу телевидения, и бывший участник труппы «Пайтон», многим кинопуристам представляется втройне подозрительным. «Настоящий» ли он режиссер, достойный войти в лигу великих, или всего лишь юморист и создатель превосходных и пользующихся популярностью зрелищ? Поклонникам Гиллиама не стоит отмахиваться от этих предрассудков, ведь, несмотря на растущее число признанных кинорежиссеров, начинавших свою карьеру в качестве аниматоров или на телевидении, особенности творчества Гиллиама, которые часто связывают именно с его профессиональным опытом, традиционно воспринимаются как несовместимые с «большим кинематографом».

Типичные упреки в визуальной избыточности, дурновкусии и слабости повествования коренятся в приверженности к реализму, который и по сей день многие считают истинным призванием кинематографа. Но Гиллиам никакой не реалист: на самом деле он один из немногих работающих сегодня режиссеров, имеющих полное право претендовать на родство с основоположником киномагии Жоржем Мельесом^[1]. Однако в каком-то смысле это лишь отодвигает проблему в прошлое, поскольку, несмотря на все словоизлияния в адрес Мельеса, его тщательно продуманные и откровенно постановочные зрелища часто расцениваются как «некинематографические». Звезда самого Мельеса закатилась в 1913 году — в основном потому, что ему не удалось приспособиться к новой реалистической мелодраме Гриффита и Де Милля, которая смела все на своем пути и вскоре привела за собой эру больших звезд и продвигавших их фильмов.

Шестьдесят лет спустя Терри Гиллиам понял, что потерял желание снимать комедийные скетчи в духе «Пайтона», однако у него не было и желания подхватывать новые формы реалистической мелодрамы семидесятых. Единственное, что оставалось делать, — создать соответствующую его потребностям и талантам новую форму, основные черты которой обозначились в средневековом бурлеске «Бармаглот»^[2].

Это подводит к вопросу, который усугубил путаницу в критических оценках творчества Гиллиама, — вопросу о жанре. Если в «Монти Пайтоне и Священном Граале» и «Житии Брайана по Монти Пайтону» можно с легкостью обнаружить неожиданный, при всем его непостоянстве, интерес к исторической достоверности (в них определенно больше от Бергмана, чем от «Так держать»^[3]), то к какому жанру принадлежат самые личные и наиболее страстные фильмы Гиллиама? Населенные подельниками из «Монти Пайтона» и «настоящими» актерами, «Бандиты времени», «Бразилия» и «Мюнхгаузен» сочетают в себе элементы студенческого капустника с обращением к мифопоэтическому, которое в другой ситуации воспринималось бы совершенно серьезно. Однако серьезность тона присутствует здесь редко: эти фильмы грязны, сюрреалистичны, символичны и зачастую глупы. Но во вселенной Гиллиама глупость не является уничижительной характеристикой: она отсылает к традиции шуточной бессмыслицы, идущей от Диснея, Кэрролла, Гофмана и, собственно говоря, Шекспира.

Равным образом его более поздние фильмы — «Король-рыбак», «Двенадцать обезьян», «Страх и ненависть в Лас-Вегасе», при всей их кажущейся укорененности в узнаваемом современном мире, порой закладывают опасный вираж и устремляются в сторону сверхъестественного или фантастического. Но стоит ли воспринимать это как неспособность Гиллиама найти для фильма единое художественное решение, как неспособность устоять перед соблазнами излишества и карикатуры? Или эти творения принадлежат специфически гиллиамовскому миру — в том же смысле, в каком мы говорим о «кэрролловском» мире или «кафкианской» реальности? К миру, замешанному на абсурде и трагедии, в котором мечтателям типа Сэма Лоури^[4] или барона Мюнхгаузена приходится искать убежища в фантазиях; к миру, в котором героям, как и богам, свойственно ошибаться и в котором они ближе к нам, чем принято думать; к миру, в котором смерть, кружащую над своей жертвой, как ведьма-стервятник в «Мюнхгаузене», может удержать на расстоянии лишь сочетание изобретательности и простодушия.

Гиллиама, по обыкновению, помещают в категорию карикатуристов, обратившихся к живому кинопроизводству, — распространенная в ранней