хотелось сбежать… а если не сбежать, то держаться как можно дальше — я невольно пожалел, что никого особо не представляю, и мой меч остался в оружейной — такими бездушными, жестокими и чуждыми они казались.

Четвертый же с первого взгляда разительно отличался от спутников. Совсем мальчишка — лет шестнадцать, не больше — он казался особенно помятым и пропыленным. Дорожный плащ пятнали брызги грязи, а иссиня-черные волосы, кое-как сплетенные в косу, так и просились под хороший гребень. Лицо юноши, живое и подвижное, не пугало, а глаза, большие, темно-зеленые, таили в себе столько чувств и порывов, сколько найдешь далеко не у всякой девушки в пору первой влюбленности.

«Готов спорить, что это и есть наша беда — принц Ай-лор-как-там-его… несносный юнец, которого мне приказано сторониться. Молоко на губах не обсохло, а, глядите-ка — посол!.. Да… как видно, правитель Пущи куда более высокого мнения о способностях племянника, чем родной батюшка о моих. — Подумал я и усмехнулся неожиданному уколу ревности. — А ведь он-то к великим-то подвигам тоже не поспел…» Такое положение странным образом роднило нас и освобождало от показной вежливости.

Отец и «сероволосый» — сит не казался старым, и то, что его коса попросту седая, я догадался далеко не сразу — обменялись приветствиями, представлениями и заверениями в доброй воле, после чего все приступили к трапезе. Я, хоть и был голоден с вечера, никак не мог сосредоточиться на еде: ягненок казался сухим, хлеб безвкусным, а вино слишком разбавленным. Я лишь делал вид что ем, нарочито уперев взгляд в стол. Не хватало только весь обед, как завороженному, таращиться на мальчишку из Пущи. Когда же, устав сопротивляться, я поднял голову, то увидел, что он тоже без аппетита грызет горбушку и совершенно бесцеремонно разглядывает меня. Что это было? Открытый вызов соперника? Неловкая симпатия чужака? Я не знал, и спросить было не у кого, оставалось только не замечать.

Я уж было думал, что не выдержу, когда седовласый сит, наконец, поднялся, горделиво склонил голову перед отцом и чисто, но несколько странно, нараспев, произнес:

— Сыновья Старой Пущи благодарят хозяина за щедрость. Хлеб и вино этого дома выше всяких похвал, однако мы утомлены дорогой и просим разрешения удалиться.

— Конечно, уважаемый, — отец тоже церемонно раскланялся. — Лучшие покои замка в вашем распоряжении, и если гости больше ничего не желают…

— Отчего же не желают? — вдруг подал голос юный принц.

Отец так и замер с открытым ртом, оба безучастных до этого посла переглянулись и нахмурились, а седой глава миссии посмотрел на подопечного так, словно хотел приморозить взглядом.

Юноша немного помолчал, наслаждаясь всеобщей неловкостью, и с невинной улыбкой продолжил:

— Лорд Кейн Мейз, молва о поэтическом даре твоего сына достигла наших ушей еще в столице, и вот уже который день не дает мне покоя. Гостить в замке Мейз и не услышать золотой голос Синедола — что может быть более несправедливым? — Он поглядел мне в глаза, словно между нами тайный сговор, и поклонился. — Хейли Мейз, могу ли я просить о песне?

Надо было видеть лицо отца! Обращаться с его единственным сыном и наследником Синедола как с бродячим комедиантом! Да как только щенок посмел!.. Лорд Кейн охотно бы придушил мальчишку. Однако мальчишка был послом, да к тому же племянником короля и сыном Ареийи-Оборотня, разорителя его земли, с которым у отца давние счеты. Я вдруг почувствовал, что просто обязан поддержать игру — и будь что будет.

— Благородный лорд Кейн, — опомнился, наконец, глава миссии. — Сыновья Старой Пущи нижайше просят Вас простить эту дерзость. Принцу Айлоримиеллу, видимо, нездоровится… он, как всякое дитя королевской крови, хрупок: лишения долгого путешествия тяжелы для него.

Пока благородный лорд Кейн выдумывал достойный ответ, я согласно кивнул юноше:

— Помилуйте, дорогие гости, какая дерзость? Я охотно спою, если Его Высочество того желает. — И попросил слугу подать гитару.

Пальцы коснулись струн, и сомнения исчезли, уступив место веселью и куражу. Искушение угостить послов какой-нибудь боевой песней, прославляющей героизм наших воинов, было так велико, что первые аккорды уже слетели и зазвенели под сводом трапезной. Но, глянув через стол на вражеского принца, я передумал. Он, как малое дитя, с сияющими глазами ждал подарка. «Что ж, будет тебе», — подумал я и запел:

«Верность и Вечность», одна из моих любовных песен — трогательная и слезливая. Я никогда не считал ее достойным творением — мне хотелось петь совсем по-иному, но тут вдруг поймал себя на том, что стараюсь: вкладываю всю душу в слова, в мелодию, в голос…

«Что это? Неужели я стараюсь порадовать мальчишку? Понравиться? А он притих, слушает и глаз не сводит!..» Мне вдруг стало не по себе… я с трудом дотянул последние ноты, опустил гитару и встал:

— Вы довольны, Ваше Высочество? Видит Бог, мои песни вовсе не так хороши, как гласит молва.

— Напрасно Хейли Мейз, дивный голос Синедола… — он тоже поднялся, обошел стол и остановился напротив, кротко опустив глаза, словно раскаиваясь в своей неучтивости. — Молва нисколько не льстит твоему дару: очень красивая песня. Красивая и печальная. Только мне бы больше понравилось веселье, Хейли Мейз.

Этот детеныш нечистых и в самом деле казался таким юным, наивным, уязвимым, что просто подмывало подшутить над ним. И я не удержался:

— Я могу быть веселым, Ваше Высочество. Веселым, дерзким, даже