на каждом шагу! Держался  за мое плечо и все время набок заваливался и ногой  взбрыкивал, точно хромой верблюд. Я в толк взять  не мог, что за хворь его хватила; похоже было, будто по  слову доктора началось с ним такое; будто он этого слова  только и ждал, чтобы рассыпаться.   В лазарете он доктору что-то сказал, непонятное  что-то.  

«Святые паникадила! — говорит доктор. — Да кто ты  такой, чтоб о своих болезнях рассуждать? Устав не соблюдаешь! »

  «Недолго мне осталось уставу подчиняться», — говорит  Бабья Погибель своим джентльменским голосом. 

Доктор так и подскочил, а он ему: «Считайте, что вам  достался интересный случай, доктор Лаундз».

Первый  раз я слышал, чтобы доктора назвали по имени.

  «Ну вот и все, Теренс, — говорит Бабья Погибель. —  Мертвец я теперь, хоть и не досталось мне радости сразу  умереть по-настоящему. Приходи иногда посидеть со  мной, мучения мои облегчить».

   А я-то собирался попросить Крука, чтоб он забрал  меня обратно в Старый полк: военные действия закончились,  тиронцы мне надоели сверх моих сил. Но тут я передумал,  остался и ходил в лазарет навещать Бабью Погибель.  Поверьте, сэр, он по частям разваливался у меня  на глазах. Сколько времени он держался и через силу  ходил как следует, этого я не могу сказать, но в лазарете  его уже через пару дней было не узнать. Мы с ним за  руку здоровались, и силы у него хватало, чтоб руку пожать,  но тряслись у него пальцы так, что он и пуговицы  застегнуть не мог.  

«Мне еще умирать и умирать, — говорил он. — За грехи  кару принимать — все равно что с полковой кассы  проценты требовать. Получишь все сполна, но ждать чертовски  долго».  

А доктор у меня спросил однажды, негромко так:  «Что у него на уме, у этого Тая? Отчего он себя поедом  ест?»   «Да откуда мне знать, сэр?» — говорю я с невинным  видом.   «Это ведь его тиронцы Бабьей Погибелью называют,  а? — говорит доктор. — Тогда все ясно; глупо было и  спрашивать. Ты приходи к нему почаще. Он только твоей  поддержкой и живет».

  «А что у него за болезнь такая, доктор?» — спрашиваю. 

  «Локомотус атакус называется, — говорит д о к т о р . —  Потому что атакует эта болезнь, как локомотив, если тебе  известно, что такое локомотив. А атакует она тех, — говорит  он и смотрит этак на меня, — тех, кого Бабьей Погибелью  зовут». 

 «Шутки шутите, доктор», — я ему говорю. 

 «Шутки? — говорит. — Вот если тебе когда-нибудь почудится,  что вместо честной казенной подметки у тебя  войлок к сапогу прибит, тогда приходи ко мне, говорит,  мы посмотрим, шутки это или нет».

  Вы не поверите, сэр, но от его слов и от того, как Бабья  Погибель на моих глазах рассыпался весь ни с того  ни с сего, меня такой страх пробрал и так я этого атакуса перепугался, что целую неделю каждый пень и каждый  камень сапогом пинал, проверял чувствительность в  ногах.  

Бабья Погибель лежал на своей койке (хотя его уже  сто раз могли с ранеными отправить, он захотел со мной  остаться), и мысли, какие он в голове держал, точили  его день и ночь, ежечасно и ежеминутно, и весь он высох,  точно кусок мяса на солнце, глаза у него сделались большие,  как у филина, а руки тряслись и дергались.

   Кампания была окончена, полки один за другим отправляли восвояси, и, как всегда, делалось это без толку  и без понятия, точно перемещение полков — дело новое,  неиспробованное.

Отчего это так, сэр? Ведь девять месяцев  в году где-нибудь да идет война; и так год за годом,  год за годом, и можно было бы уже успеть немного навостриться  снабжать войска. Так нет! Каждый раз мы  ахаем, точно девицы, которые шли в церковь да испугались  рыжего быка: «Владычица заступница! — вопят у  нас и в интендантствах, и на железной дороге, и в казармах.  — Да что ж нам делать-то теперь?» Приходит приказ   в Тиронский полк, и в Старый полк тоже, и еще в полдюжины  полков: «Выступать!»; потом, глядишь, опять  все заглохло.

Наконец снялись божьей милостью и пошли  через Хайберский перевал. С нами отправляли больных,  и я чувствовал, что половину растрясут на дхоли^[5] до смерти,  но они были готовы рискнуть жизнью, лишь бы поскорее  до Пешавара добраться. Шли мы не в колонне, и,  так как Бабья Погибель даже не пробовал вставать, я все  время около его дхоли держался.

«Эх, что ж я не подох  в горах!» — то и дело говорил он, лежа за занавеской  дхоли, и глаза закатывал, и голову на грудь ронял, — всё  мысли его терзали, покою ему не давали.   А Дина ждала меня в Пинди в казармах, но я не спешил  и шагал со всей осторожностью, потому что известно:  когда человеку до счастья рукой подать, тут на него  беда и сваливается. Видал я раз одного батарейного ездового,  который рысью скакал, распевая во всю глотку:  «Родина, милая родина», и за поводья не держался; так  вот, он на моих глазах свалился под пушку — на полуслове  песня оборвалась, — и лафетом его размозжило,  точно лягушку на мостовой.

Нет уж! Я не стал спешить,  хотя, господь свидетель, душой я был уже в Пинди. Бабья  Погибель понимал, что у меня на уме.

«Ступай, Теренс, говорит, я ведь знаю, что тебя в Пинди ждет».

«Ничего,  говорю, подождет еще немного».

  Знаете перевал перед Джамрудом, — после него еще  дорога девять миль по равнине идет до Пешавара? Весь  Пешавар там был, на этой дороге, — мужчины, женщины,  ребятишки, оркестры, день и ночь поджидали своих.  Часть войск лагерями стала вокруг Джамруда, а другие  продолжали двигаться в Пешавар, к своим казармам.  Перевалили мы рано на рассвете, всю ночь перед тем не  спали; перевалили и угодили в самую толпу.

Святая владычица!  Вовек мне не забыть этого нашего возвращения.  Еще и не рассвело как следует, и вдруг из сумерек донеслось:  «Все горести прочь в эту чудную ночь!» — это какой- то оркестр принял нас за последние четыре роты  Линкольнширского полка. Мы как заорем — объяснили  им, кто мы такие, — и тогда они грянули «Зеленые мундиры ». У меня аж мороз пошел по коже, тем более все это  на пустой желудок.

А прямо за нашим арьергардом шотландцы  шли, остатки ихнего полка, — горстка юбочников    и с ними четыре волынщика; наяривают за милую душу и  задами виляют, скачут, как кролики; а там туземный  полк, — вопят как резаные. Вы такого отродясь не слыхали!  Мужчины, точно бабы, ревели, и я их не сужу, честное  слово. Но что меня совсем доконало, так это оркестр  Уланского полка: одеты все с иголочки, сияют, точно ангелы,  впереди большой барабан, литавры серебром сверкают!  Своих они поджидали, а те за нами шли.

Грянули  они «Кавалерийский марш»; и эти бедолаги-кавалеристы,  все раненые да больные, отозвались, — да еще как! Прямо  заплясали в своих седлах. Мы