Хозяин утверждал, что сдает студию, но комната до нее явно не дотягивала. Одной стеной примостившийся к дому глинобитный сарай, куда едва влезла раскладушка. Чистенький, выкрашенный в веселые светло-розовые тона. На стене ради украшения висела перевязанная белой лентой веточка розмарина, наполняя маленькую комнатку приятным ароматом. Плоская подушка. Грубое одеяло. Если требовалось в душ или туалет, приходилось идти в главный дом с риском нарваться на час-другой хозяйской румбы. С улицы доносились голоса и гитарные ноты (однажды — разъяренный мужской вопль), и смешивались со стрекотом цикад и кузнечиков.
Мое жилище освещал лишь экран открытой книги.
«Когда я бросил героин, а было это, господи, тридцать лет назад, я страдал от боли, от голода, от жажды, что пронизывали меня до самого донышка. Сами знаете, как это бывает. Вы предчувствуете. Готовитесь. Собираетесь. Но вот чего я никак не ожидал, так это пустоты после, когда прошла ломка. Все мы, всегда, стремимся обрести в своей жизни смысл. Как там сказал этот человек? Ну, тот еврей. «У кого есть «зачем» жить, вынесет почти любое «как»». Думаю, он прав. Пока я торчал, «зачем» у меня было. Только затем, чтобы торчать и дальше, ради чего я мог вынести любой кошмар.
Нынешнее поколение, дети этой эпохи, обменяли своих демонов на пустоту. Мы были бедны в дни моей юности, и вот мы опять бедны, но теперь иначе. Тогда мы боялись голода, боялись остаться без медицинской помощи, без крыши над головой, и этот страх придавал смысл всему остальному. Теперь мы боимся, что соседи окажутся важнее нас. Мы избавились от ломки и не знаем, чем занять ее место. И вот рисуем, готовим, играем музыку, занимаемся спортом, кричим в пустоту в надежде, что нас хоть кто-то заметит. Изобретаем новых богов и уговариваем друг друга им поклоняться. Теперь и мы понимаем, зачем богачи раньше занимались всем этим — пластические операции, модные шмотки, сплошное притворство. Теперь и мы занимаемся тем же, хоть и выходит похуже, поскольку и возможностей у нас куда меньше, и опыта пока не хватает.
Что ж. Наше время — совершенная пустота, и хуже нее может быть разве только то, что было до нее».
Мои веки сомкнулись.
* * *
Гибель нескольких альпинистов-экстремалов служила основной темой утренних новостей. Изображения горного хребта, который они штурмовали, то и дело, как подснежники весной, выскакивали на всех экранах. Поверх картинок с горой был наложен предполагаемый маршрут, через районы с максимальной оползневой опасностью. Черноволосая женщина, чей отец погиб на горе, смотрела, борясь со слезами, в камеру, и говорила что обычно говорят в таких случаях. «Восхождения значили дня него все. Он погиб за любимым делом». Я лежал, свернувшись, под грубым одеялом, слушал звуки улиц Саградо и ощущал знакомую неприятную смесь злорадства и зависти, какая всегда сопровождает такого рода трагедии, следствия осознанного выбора. Романтика смертельного приключения.
Мы обменялись: они мне скудную пищу для ума, я им иллюзию, что кому-то важно, чем они занимаются.
Меня меж тем подстерегало приключение, куда менее достойное новостей. Между сегодня и следующей выплатой пролегали три долгих недели, а в них зияла дыра в четырнадцать дней, когда мне будет негде спать, не на что купить ни еды, ни билет в Нове Место, а воду придется брать в уличных фонтанчиках.
Я знал, конечно, пару фокусов. С тех самых пор, как пришли первые деньги, бедность шла следом исключительно за ущербным планированием. Не каждый способен растянуть одну выплату до другой. Искушение в первые же дни по поступлении денег потратить их на сигару или стейк оборачивалось пропущенным ужином или вовсе голодом в последние, перед новым платежом. Сочувствие рассыпалось прахом. Древняя ложь, что бедный сам виноват в собственной бедности, стала наконец правдой.
С опытом пришло понимание, что жажду быть важнее соседей голодный человек в трудные времена вполне может применить себе на пользу. Если будет внимателен. Я как обычно гулял по вечерним улицам, то там, то сям пробуя бесплатные маленькие угощения. Не все, не подряд, каждое третье. А то и реже. Улыбался, кивал мужчинам и девушкам, держателям ресторанчиков и уличных кухонек, поощряя, но не обнадеживая. И никогда не благодаря.
Мы обменивались: они мне скудную пищу, я им иллюзию, что кому-то важно, чем они занимаются. Еда за апплодисменты. Но если их не выйдет убедить, что именно этот рис или рагу порадовали меня куда больше соседского, я провалю свою часть нашей негласной сделки. И пробные кусочки мигом уплывут от меня куда подальше. Все любят, когда их хотят. Никому нет дела до тех, кто пришел только из нужды. Так что мне, как мошеннику, приходилось притворяться, что дело вовсе не в нужде. Что я высоко ценю предложенное.
Это будоражило.
Я мог спокойно сидеть в Нове Место, с едой, водой и в тепле. Вместо этого торчал тут сам по себе, наслаждался острым металлическим привкусом неизвестности и совершенно не знал, как дальше жить. Впитывал последние мгновения перед откровением. Эта Джулия Перейиз, хоть и клялась, что у нее есть нужная мне информация, легко могла оказаться мошенницей и просто нажиться на моем доверии. А могла сделать так, что из Саградо я увезу тайну. К которой стремился много лет.
Мертвые альпинисты, люди, предлагающие на перекрестках еду, группы, зазывающие прийти и потанцевать под их музыку, мой хозяин со своей жуткой румбой, я. Все мы бьемся с одной и той же пустотой, а Гектор Прима сиреной воспевает нашу тоску.
Минул день, настал другой. Каждый новый час казался дольше предыдущего. И каждый нес все больше обещания. Потянулся вечер второго дня, и предвкушение засбоило, зашаталось и потемнело. Я лежал на чужой раскладушке, боялся уснуть и пропустить Джулию Перейиз или каких-то доверенных от нее. Никто не пришел.
Наутро третьего дня я проснулся со смешанным чувством стыда и раскаяния. Я уговаривал себя, что она может еще явиться и пытался не чувствовать унижения. Продержался почти час прежде чем взорвался от ярости.
Я шагал по улице прочь из дома и ощущал на себе взоры всего Саградо. Незнакомец без видимой цели слонялся по их городу пять дней, а сейчас кипел гневом. В уже полузнакомых лицах вспыхивали подозрения. Старуха из винного погребка смотрела на меня, скрестив руки, и качала головой.