До Пляска несвятого Витта

Посреди ночи Филипп проснулся от негромкого стука и сразу понял: то, к чему он так долго готовился, и чего так сильно боялся, вот-вот случится. В освещенной полнолунием комнате, наполовину закрашенной вытянутыми тенями, было невероятно тихо. Стук сотрясал эту тишину.

Старик несколько раз зажмурил глаза, прогоняя жалкие остатки некрепкого в последнее время сна, повернулся на бок и стал вглядываться в свое отражение. Там такой же старик, лежащий на боку, испуганно смотрел на него. Снова раздался стук. Филипп опустил глаза и увидел, как его рука с той стороны зеркала мерно стучит по стеклу.

«Забирай все, что не мне носить!», – зашептал укутанный по подбородок старик. Постепенно слова набирали громкость и дошли до хриплого крика, уже наполовину лишенные смысла. Филипп продолжал выкрикивать их, наблюдая, как кулак в отражении продолжает стучать по стеклу, в то время как его собственные руки дрожат, вцепившись в одеяло.

Будто почувствовав это, человек в отражении замер, лег так же как Филипп и уставился на него. Через пару секунд они одновременно заморгали и плотнее закутались в одеяло. Оставалось дожидаться рассвета.

Когда тени в комнате начали выцветать, Филипп положил кулак под свое уставшее испуганное сердце, задержал взгляд на вздувшейся на лбу вене и, сам того не ожидая, заснул.

Утро втиснулось в черную лакированную раму зеркала, в глубине которого теперь была залитая мартовским солнцем комната. Филипп открыл глаза, лежа на спине, избавив себя от ужаса утреннего неузнавания. Случалось, он просыпался по утрам, лежа на левом боку, и всякий раз мутный через развеивающийся сон незнакомец казался забравшимся в дом безумцем. Через минуту в гулкий стук встревоженного сердца вкрадчиво проникало тиканье напольных часов, напоминая старику, что единственный безумец в доме – он сам.

Мужчина поднялся с постели и направился в ванную. Рука, прежде чем опуститься на круглую дверную ручку, несколько раз выгнулась вокруг запястья, будто помахав кому-то и, наконец, смогла открыть дверь. Филипп почистил зубы, стараясь не заглядывать в зеркало. От недосыпа шумело в голове и неприятно ныло тяжелое тело. Сплевывая пасту, он чуть не ударился головой о навесную стеклянную полку.

«Посмотрим кто кого», – старик торопливо сбросил халат, встал под душ и включил горячую воду. Упругие хлесткие капли будто наказывали подвластное болезни тело и помогали прогонять дурные мысли. Филипп промыл от шампуня длинные седые волосы и протер запотевшее овальное зеркало. Теперь он мог взглянуть на себя распаренного и красного с лопнувшим сосудом в левом глазу и допустить в голову мысли о ночном происшествии. Если его отец видел то же самое, мучительно двигаясь к выздоровлению, и смог дожить до восьмидесяти в здравом уме, то эти ночи напротив зеркала отведут болезнь и от него. Глядя на отражение, мутнеющее в прилипающем к стеклу паре, Филипп сощурил черные отцовские глаза и проводил мысли о своем старике смесью еще тлеющей любви и разгорающейся ненависти за оставленное им наследство.

Все началось, когда Филя был еще ребенком. Впервые он увидел пляску отца во время семейного обеда. Испуганный, он наблюдал, как разлитый по клеенчатой скатерти горячий чай спешит под изящные, сведенные непонятной судорогой кисти папы. Когда отец внезапно подскочил на месте и, будто разрываемый в разные стороны веревками, раскинул в стороны напряженные руки, мальчик закричал. Его поспешно увели из комнаты и каждый следующий приступ ограничивался скупым объяснением мамы, что папе снова стало нехорошо.

Старик вышел из ванной, зябко кутаясь в длинный махровый халат, и направился на кухню, затравленно глянув в темный зев приоткрытой гостиной.

В этой комнате, закрытой от центральной шумной улицы тяжелыми синими шторами, каждый день расцветала еще одна грань отцовского наследства. Вся вдохновляющая необходимость каждодневных репетиций, возложение цветов на крышку после триумфальных концертов и самое страшное открытие второй половины жизни Филиппа были связаны со старым немецким роялем, стоявшим посреди гостиной. В день, когда болезнь перестала таиться, левая рука пианиста замерла на грозном шаге второго Рахманинского концерта и так и осталась в темном басу, пока он не погас. В тот вечер опустили занавес. В тот вечер Филиппу показалось, что его спрятали в ящик и закрыли крышку.

Подвижную эластичную кисть будто заменили окостеневшей рукой мертвеца и спустя секунды оцепенения все сменилось истеричными плясками ожившей конечности, которая извлекала из инструмента все новые потоки дисгармонии.

После этого дня Филипп больше не играл Рахманинова. Он вообще ничего не играл.

Вселившийся в кисть дьявол довольно быстро захватил тело, а потом ухватился за разум. Все чаще пианист просыпался среди ночи и больше не мог заснуть. Многочасовая предрассветная маята превращалась в дневную. Раздражение и постоянная усталость застилали любое занятие, за которое он брался. Тогда страх перед инструментом, который больше не был послушен ему, настоящему Филиппу, превратился в страх перед самим собой. Почти каждая репетиция заканчивалась аккомпанементом к мучительной пляске Святого Витта. Отец подарил ему музыкальность и забрал ее хореей.

Когда по причине плохого самочувствия был отменен четвертый за сезон концерт, Филиппу вспомнилась бабушка – мать отца. После этого воспоминания над кроватью старика и появилось большое прямоугольное зеркало в черной раме.

Выпив на завтрак чашку крепкого кофе, старик, немного подумав, достал из шкафчика виски и отправился в гостиную. Прижал почти полной бутылкой растрепанную кипу нот и сел на банкетку. Вспомнил ночь. Его тут же захватило странное чувство – будто вкус непонятной, но довольно значимой победы. Старик бросил на клавиши свободную певучую кисть, сразу захватив нужный аккорд. Замершая по его желанию рука вновь ожила, но только, чтобы дотянуться до виски. Филипп сделал один осторожный глоток. Затем запрокинул бутылку смелее. Ощущение победы усилилось – будто какая-то часть сознания высвободилась и теперь празднует. Филипп тоже решил отпраздновать. Он вновь опустил руку на инструмент и с удовольствием ощутил её живую пульсацию, будто заведенный мотор. Недолго думая, он дошел до «проклятого места», и когда матовый темный бас рассыпался стремительным пассажем, почувствовал на щеках слезы.

Подойдя к вступлению оркестра, Филипп заставил себя остановиться. В зеркальном корпусе рояля отражение рук – они не хотят отпускать клавиши, но Филипп уверен – на сегодня репетиция закончена. Он подошел к