вроде как у путных людей.

Староста поглядел на Митрича и с укором покачал головой.

— Ты что, старик, из ума, что ли, выжил? — проговорил он, продолжая качать головой. — Ах, старина, старина! Свечи-то, небось, перед иконами горели, а тебе их на глупости дать?

— Ведь огарочки, Никита Назарыч…

— Ступай, ступай! — махнул рукою староста. — И как тебе в голову такая дурь пришла, удивляюсь!

Митрич как подошёл с улыбкой, так с улыбкой же и отошёл, но только ему было очень обидно. Было ещё и неловко перед церковным сторожем, свидетелем неудачи, таким же, как и он, старым солдатом, который теперь глядел на него с усмешкой и, казалось, думал: «Что? Наткнулся, старый хрен!..» Желая доказать, что он не «на чай» просил и не для себя хлопотал, Митрич подошёл к старику и сказал:

— Какой же тут грех, коли я огарок возьму? Сиротам прошу, не себе. Пусть бы порадовались… Ни отца, стало быть, ни матери…

В коротких словах Митрич объяснил старику, зачем ему нужны огарки, и опять спросил:

— Какой же тут грех?

— А Никиту Назарыча слышал? — спросил, в свою очередь, солдат и весело подмигнул глазом: — То-то и дело.

Митрич потупил голову и задумался. Но делать было нечего. Он приподнял шапку и, кивнув солдату, проговорил обидчиво:

— Ну, так будьте здоровы. До свиданьица!

— А каких тебе огарков-то?

— Да всё одно, хошь самых махоньких. Одолжили бы горсточку! Доброе дело сделаете. Ни отца, ни матери… Прямо — ничьи ребятишки…

Через десять минут Митрич шёл уже городом с полным карманом огарков, весело улыбаясь и торжествуя. Ему нужно было зайти ещё к Павлу Сергеевичу, переселенческому чиновнику, поздравить с праздником; там он рассчитывал отдохнуть, а если угостят, то и выпить стаканчик водки. Но чиновник был занят; не повидав Митрича, он велел сказать ему «спасибо» и выслал четвертак.

«Ну, теперь ладно! — весело думал Митрич. — Теперь пускай говорит баба, что хочет, а уж потеху я сделаю ребятишкам! Теперь, баба, шабаш!»

Вернувшись домой, он ни слова не сказал жене, а только посмеивался молча да придумывал, когда и как всё устроить.

«Восемь детей, — рассуждал Митрич, загибая на руках корявые пальцы, — стало быть, восемь конфет…»

Вынув полученный четвертак, Митрич поглядел на него и что-то сообразил.

— Ладно, баба! — подумал он вслух. — Ты у меня посмотришь! — и, засмеявшись, пошёл навестить детей.

Войдя в барак, Митрич весело проговорил:

— Ну, публика, здравствуй. С праздником!

В ответ раздались дружные детские голоса, и Митрич, сам не зная, чему радуясь, растрогался.

— Ах вы, публика, публика!.. — шептал он, утирая глаза и улыбаясь. — Ах вы, публика этакая!

На душе у него было грустно и радостно. И дети глядели на него тоже не то с радостью, не то с грустью.

4

Был ясный, морозный полдень.

С топором за поясом, в тулупе и шапке, надвинутой по самые брови, возвращался Митрич из леса, таща на плече ёлку. И ёлка, и рукавицы, и валенки были запушены снегом, и борода Митрича заиндевела, и усы замёрзли, но сам он шёл ровным, солдатским шагом, махая по-солдатски свободной рукой. Ему было весело, хотя он и устал. Утром он ходил в город, чтобы купить для детей конфет, а для себя — водки и колбасы, до которой был страстный охотник, но покупал её редко и ел только по праздникам.

Не сказываясь жене, Митрич принёс ёлку прямо в сарай и топором заострил конец; потом приладил её, чтобы стояла, и когда всё было готово, потащил её к детям.

— Ну, публика, теперь смирно! — говорил он, устанавливая ёлку. — Вот маленько оттает, тогда помогайте.

Дети глядели и не понимали, что такое делает Митрич, а тот всё прилаживал да приговаривал:

— Что? Тесно стало?.. Небось, думаешь, публика, что Митрич с ума сошёл, а? Зачем, мол, тесноту делает? Ну-ну, публика, не сердись! Тесно не будет!

Когда ёлка согрелась, в комнате запахло свежестью и смолой. Детские лица, печальные и задумчивые, внезапно повеселели. Ещё никто не понимал, что делает старик, но все уже предчувствовали удовольствие, и Митрич весело поглядывал на устремлённые на него со всех сторон глаза.

Затем он принёс огарки и начал привязывать их нитками.

— Ну-ка, ты, кавалер! — обратился он к мальчику, стоя на табуретке. — Давай-ка сюда свечку… Вот так! Ты мне подавай, а я буду привязывать.

С топором за поясом, в тулупе и шапке, надвинутой по самые брови возвращался Митрич из леса.

— И я! И я! — послышались голоса.

— Ну, и ты, — согласился Митрич. — Один держи свечки, другой нитки, третий давай одно, четвёртый другое… А ты, Марфуша, гляди на нас, и вы все глядите… Вот мы, значит, все и будем при деле. Правильно?

Кроме свечей, на ёлку повесили восемь конфет, зацепив за нижние сучки. Однако, поглядев на них, Митрич покачал головой и вслух подумал:

— А ведь… жидко, публика? — Он молча постоял перед ёлкой, вздохнул и опять сказал: — Жидко, братцы!

Но как ни увлекался Митрич своей затеей, однако повесить на ёлку, кроме восьми конфет, он ничего не мог.

— Гм! — рассуждал он, бродя по двору. — Что бы это придумать?..

Вдруг ему пришла такая мысль, что он даже остановился.

— А что? — сказал он себе. — Правильно будет или нет?

Закурив трубочку, Митрич опять задался вопросом: правильно или нет? Выходило как будто правильно…

— Детишки они малые, ничего не смыслят, — рассуждал старик. — Ну, стало быть, будем мы их забавлять… А сами-то? Небось, и сами захотим позабавиться. Да и бабу надо попотчевать!

И недолго думая Митрич решился. Хотя он очень любил колбасу и дорожил всяким кусочком, но желание угостить на славу пересилило все его соображения.

Он взял гармонику и, наигрывая на все лады, подпевал.

— Ладно! Отрежу всякому по кружочку и повешу на ниточке. И хлебца по ломтику отрежу — и тоже на ёлку. А для себя повешу бутылочку! И себе налью, и бабу угощу, и сироткам будет лакомство. Ай да Митрич! — весело воскликнул старик, хлопнув себя обеими руками по бёдрам. — Ай да затейник!

5

Как только стемнело, ёлку зажгли. Запахло топлёным воском, смолой и зеленью. Всегда угрюмые и задумчивые, дети радостно закричали, глядя на огоньки. Глаза их оживились, личики зарумянились, и когда Митрич велел им плясать вокруг ёлки, они, схватившись за руки, заскакали и зашумели. Смех, крики и говор оживили в первый раз эту мрачную комнату, где из года в год слышались только жалобы да слёзы. Даже Аграфена в удивлении всплескивала руками, а Митрич,