— Публика! Подходи в очередь!
Снимая с елки по куску хлеба и колбасы, Митрич оделил всех детей, затем снял бутылку и вместе с Аграфеной выпил по рюмочке.
— Каков, баба, я-то? — спрашивал он, указывая на детей. — Погляди, ведь жуют сиротки-то! Жуют! Погляди, баба! Радуйся!
Затем опять взял гармонику и, позабыв свою старость, вместе с детьми пустился плясать, наигрывая и подпевая:
Дети прыгали, весело визжали и кружились, и Митрич не отставал от них. Душа его переполнилась такою радостью, что он не помнил, бывал ли еще когда-нибудь в его жизни этакий праздник. — Публика! — воскликнул он, наконец. — Свечи догорают. Берите сами себе по конфетке, да и спать пора! Дети радостно закричали и бросились к елке, а Митрич, умилившись чуть не до слез, шепнул Аграфене: — Хорошо, баба! Прямо можно сказать правильно!.. Это был единственный светлый праздник в жизни переселенческих «божьих детей». Елку Митрича никто из них не забудет!
1897
Хорошо, хорошо,
Хорошо-ста, хорошо!
Дети прыгали, весело визжали и кружились, и Митрич не отставал от них. Душа его переполнилась такою радостью, что он не помнил, бывал ли еще когда-нибудь в его жизни этакий праздник. — Публика! — воскликнул он, наконец. — Свечи догорают. Берите сами себе по конфетке, да и спать пора! Дети радостно закричали и бросились к елке, а Митрич, умилившись чуть не до слез, шепнул Аграфене: — Хорошо, баба! Прямо можно сказать правильно!.. Это был единственный светлый праздник в жизни переселенческих «божьих детей». Елку Митрича никто из них не забудет!
1897