для финального удара.

Моя рука нащупывает какую-то мокрую штуковину и машинально поднимает ее, защищаясь.

Это кол из изгороди.

И в то же время мои ноги нащупывают опору, руки сжимают оружие, мозг затягивается бурой пеленой, тело поднимается, и ситуация в корне преображается. «И пошла потѣха», как совершенно справедливо заметил Достоевский.

Нанося удар за ударом, то справа, то слева, то сверху, ритмично, с хэканьем, на каждый такт (а играет сейчас не что иное, как «Танец с саблями» старины Хачатуряна), парируя все выпады врага, — я наступаю. Я уже не человек. Я существо, которое убьют, если не убьет оно. Демон еще пытается защититься, и отбивать удары, и уворачиваться, и отступать, и даже взлететь, но кол в моих руках рушит все его начинания.

Вот уже его стилет потерян, вот его халат-нехалат порван, вот он начинает спотыкаться…

Демона губит удивление. Он поражен стремительностью наносимых мною ударов. С таким он еще не сталкивался. Когда ты убийца, ты не должен удивляться, что бы ни происходило. Я так думаю.

В гремящей повсюду торжественной увертюре к «Вильгельму Теллю» (крещендо) мой кол с шипением обрушивается на капюшон Демона, вминает его и с трудом, словно в кисель, погружается внутрь, рассекая аморфное тело до пупа. Демон без звука стекает в траву и оказывается скомканной черной тряпкой.

Я не претендую на марш римлян из «Аиды» Верди, однако ни моцартовского «Реквиема», ни, на худой конец, шопеновского «Похоронного марша» почему-то не слышно.

Хэппи-энд.

Когда же я очухиваюсь, то обнаруживаю себя лежащим на спине и все еще сжимающим кол, покрытый гадкой слизью.

Меня всего начинает трясти. Меня рвет.

По-прежнему ночь. Луна ушла за тучку, и очень много всего шумно происходит вокруг: фальшиво свистят разбуженные птицы. В корпусе горят огни; шум и крики: «Что случилось, черт возьми? Кто выпал из окна?!» С ближайшей яблони спрыгивает зеленый учуд и бежит ко мне. С другой стороны ко мне же бежит старик Иванов, да не один: в правой руке у него — мой волшебный меч, а в левой — воротник упирающегося Достоевского (с биноклем на шее и монстром в руках), уцепившись за штаны Иванова, сзади семенит Малышка.

И ни звука музыки.

Я на мгновение закрываю глаза, а когда снова открываю их, то они уже все сгрудились вокруг меня. Их почему-то очень много.

Малышка отталкивает от меня учуда и гневно кричит на него. Учуд орет, чтобы никто не смел подходить, потому что это опасно. Иванов посылает его в задницу.

Достоевский, убедившись, что Демон мертв, с лязгом ставит монстра на траву и начинает ожесточенно печатать, не замечая, что в монстре нет бумаги. Иванов, убедившись, что Демон мертв, швыряет бесполезный меч на землю, пытается ударить учуда по лицу и обзывает его своим эквивалентом ублюдка, не стесняясь Малышки. Учуд, убедившись, что Демон мертв, говорит, что все в порядке. Я лежу и смотрю на них в полном отключе, а сам думаю над тем, когда же я успел потерять шлепанцы.

— Все в порядке, как просто! — орет Иванов. — Если Андрей убивает Демона, то все в порядке! А если Демон убивает Андрея — тоже все в порядке, потому что стоит закрыть лаз, и эта тварь навсегда останется здесь!

— Зато мир сказок спасен, — отвечает учуд.

— Да пошел он и твоя шкура вместе с ним в задницу — гнида, сволочь, продал Андрюху, кореша моего…

— Я — писатель! Я никого не продавал! Я пишу роман!

— Да пошел твой роман…

Малышка обнимает меня, прижимается к моей щеке сморщенным личиком, вся в слезах, тянет прочь. Я медленно поднимаюсь, покачиваясь, и опираюсь на ее тощее плечо.

Мы идем сквозь ночь и ругань Иванова, все дальше, где светлее и тише. Я думаю о том, что Малышка до судорог боится темноты, но не испугалась, а прибежала ко мне… И что Иванов, грубая гора мяса, которую никакими силами мира сказок не вытряхнуть из постели, тоже прибежал ко мне на помощь… И что все они, в общем-то, славные ребята…

Я поднимаю с земли упавшее яблоко и надкусываю его.

Кислое.

Я смотрю на Малышку. Малышка смотрит на меня.

— Вмири зказок тожи люби бу-лочкы, — говорю я поучительно.

Всю дорогу до палаты мы смеемся как сумасшедшие.