Вдоль щеки потянуло прохладой издалека.
Светило окутав тенью, столб серой пыли возник.
Что это за виденье?
— Буря, — сказал проводник.
Верблюды легли без приказа. Ветер хлестнул нараспев.
И люди упали сразу, поклажу снять не успев.
И тут же ударил наискосок
Желтый песок, серый песок.
Соседний бархан нелепо качнулся и, как живой,
Вдруг заплясал по небу под тонкий шакалий вой.
Иголками колет, бьет в висок
Черный песок, красный песок.
Поняв, что песок — хозяин, в последний миг Ибн Сина,
Увидел, как на глаза им обрушивается стена.
Обрушивается в потемках, неведома и страшна,
Обрушивается так громко, что вдруг пришла тишина.
Его, отшибая память, мотало, как тряпки кусок.
А он пытался ногтями, коленями врыться в песок.
И вновь погружался в небыль, зубами не доскрипя…
…Висело звездное небо, когда он пришел в себя.
Жизнь вернулась, как чудо, а вместе с нею беда —
Нет спутников, нет верблюдов и ни одного следа.
Под млечным недвижным потоком вычерчивая круги,
За двести шагов к востоку нашел он труп Масихи.
Укрыт бородой, как тучей, раскинув ветви рук,
Такой большой и могучий лежал его старший друг.
Чтоб не достался шакалам, вдали от людских дорог,
Он друга мало-помалу укрыл в каракумский песок.
Стоял он, в молитве склоненный над местом, где спит старик.
Стоял он, освобожденный от дружбы, от споров и книг.
Освобожденный от счастья, куда замело следы,
От ненавистной власти, от пищи и от воды.
Глазами взглянув пустыми на все, что стыло вокруг,
Он двинулся по пустыне, по желтым звездам на юг.
Когда ослабели ноги, — с пустыней наедине,
Стараясь не сбиться с дороги, пополз он, как краб на дне.
Вот если б он верил, имя призвал бы на помощь в песках…
Несхожий с богами другими, лица не имеет аллах.
Никто не смутил его сана ни кистью и ни резцом.
Но вот он глядит с бархана Махмудовым плоским лицом.
Кричит Ибн Сина оробелый:
— Пока я еще живой,
Если ты есть, то сделай песок хоть на миг травой! —
Прерывистое дыханье уже не подвластно ему.
Хохочет лицо на бархане и пропадает во тьму.
Это начало смерти. Давит палящий свод.
Нет, черт побери, он стерпит, он до воды доживет!
Вода казалась рядом, булькая и дрожа.
То рушилась водопадом, то каплей стекала с ножа.
Он к ней подползал через пламя, почти настигал ее,
Дотягивался губами и падал в небытие…
Очнулся, смутный и пьяный, пустыней по горло сыт.
И понял вдруг, что с бархана Ширин на него глядит.
С неизъяснимой болью, испуганна и бледна,
Через песчаное поле зовет его молча она.
Рванувшись к Ширин навстречу, сжав пахнущий кровью рот,
Он небо поднял на плечи, и встал, и шагнул вперед.
Багровое солнце заходит, а справа под солнцем почти
Заброшенный старый колодец стоит шагах в десяти.
Две горсти воды, он выжал — и выжил в мертвом краю.
И вышел, все-таки вышел к живому людскому жилью.
ВТОРАЯ БАЛЛАДА БЕГА
Умирая в безводной песчаной жаре,
Выползая из желтой глуши,
Выплывая из бреда навстречу заре,
Он писал «Исцеленье души».
Сочинял исступленно, бессонно, остро.
Хоть бумаги ни листика нет.
Хоть в дрожащей руке не держал он перо —
Но пылал его памяти свет.
Выпал жребий ему заглянуть через край
Занавески над вечною тьмой…
Он добрался в Джурджан, в караван-сарай,
К людям, крыше, к бумаге немой.
В складках пояса пять уцелевших монет.
— Вот, хозяин, тебе мой расчет.
Все отдай за бумагу. А мне на обед
В день лепешку без лишних хлопот.—
Он закрылся в каморе, забыв обо всем.
Жадно щуря заждавшийся глаз.
И голодная мысль в озаренье своем
По упругим листкам понеслась.
Хлеб не тронут. За сутками сутки спешат.
Тает стопка листов в тесноте.
И все мельче пера озабоченный шаг,
Вот оно на последнем листе…
Все. Истаяла стопка. Перо не скрипит.
Он очнулся в прохладе ночной —
Кто-то молится рядом, а кто-то храпит,
Кто-то стонет за легкой стеной.
Стонет? Впрямь. Он идет туда, мысль оборвав.
Вот опять полусмерть перед ним.
Ибн Сина сочиняет лекарство из трав.
До рассвета сидит над больным.
Видно, конь того сбросил на камни. Черна
Его рана, в ней черви и гной.
И снимает чалму с головы Ибн Сина,
Чистит рану, бинтует чалмой.
Тем больным был купец, сын песков и степей,
Караван собиравший с весны.
Он бы так и не вышел из кельи своей.
Не случись за стеной Ибн Сины.
Щедр спасенный купец. Есть бумага теперь
И халат побогаче иных.
Но не может ученый закрыть к себе дверь —
Столько вдруг оказалось больных.
За угрюмым недугом врачуя недуг,
Одаряя добром бедняков.
Возвратился он снова на главный свой круг,
Круг скорбящих и учеников.
С ними он во дворе чуть не целые дни.
И однажды, без спроса, как все.
Здесь в Джурджане явился к нему Джузджани,
Тонконогий птенец медресе.
И, упав на колени ладонями вниз.
Незнакомый воскликнул юнец:
— О великий мудрец, Ибн Сина, шейх-раис,
Я тебя отыскал наконец! —
Ибн Сине показалось, что высверкнул нож
Или вновь начинается бред.
— Почему меня именем этим зовешь?
— Там, в мечети, висит твой портрет.—
Не рванулась, не дрогнула бровь Ибн Сины,
Только чуть призакрылись глаза.
А тяжелые думы отравой полны,
Словно яд в них метнула гюрза.
— Лжешь, — сказал он юнцу, — запрещает ислам
Кистью к лицам касаться людским.
— Что же делать, учитель, но я видел сам
И рисунок, и подпись под ним.
Приглашенье к султану Махмуду в Газну
И посулы немалых наград
Тем, кто скажет властям, где найти Ибн Сину,
Если сам ты явиться не рад.—
Ибн Сина полуслушал, в беду погружен,—
Что за новость в исламских делах?
Впрочем, если Махмуд