как заморские угощения. Но вот она — правда:

— Наречённый мой пропал без вести. Мне пятнадцать годков всего стукнуло, когда мы с ним познакомились, да не выросла до девятнадцати, когда час пришёл расставания. Перед тем, как уплыл он с командою, обещание дал, что мы втретимся.

— И что же, бабушка, вы встретились? — теребит меня за плечо Кирин.

— Дурачок, если бы они встретились, разве бабушка Ю с нами бы жила?! — восклицает его сестра. Девять лет уж Ивине исполнилось, совсем себя большой считает. Впрочем, в речах её детских часто слышу слова я разумные, что не каждый взрослый выскажет. — Она же рассказывала, как ждала его на пристани, так что из носа сопли начинали капать, а то и вовсе — в ледышке превращались. Так ведь?

— Сама дурочка! — А вот Кирин пока способен лишь на то, чтобы слово нехорошее повторить да кулачком своим по коленке стукнуть для убедительности.

Сил нет мирить их, да и, авось, они по десять раз на дню могут затеять ссору и также легко вновь стать лучшими друзьями. Потому я просто продолжаю:

— Да, я ждала его. Ни одну неделю ждала, а потом не выдержала и отправилась в путь, — и замолкаю.

Спасает меня голос невестки:

— А ну, живо в кровать! Завтра все сказки!

Дети поникают, куксятся, но на мать посмотрев, решают оставить свою няньку в покое. Младший целует меня куда-то в висок, старшая в поклоне приседает старомодном. Недавно научилась и теперь каждый раз так прощается. Скоро, уверена, ей поклоны наскучат, и Ивина вновь начнёт на пару с братом требовать свою порцию ласки перед сном. Я благодарно киваю их матери, но когда та предлагает и мне прилечь, отвечаю:

— Я лучше ещё посижу.

Море тогда было неспокойным, один за другим обрушивались шторма на наш берег. А вестей с островов всё не было. Только одно короткое письмо пришло, да не мне, а Мирдару. Что в письме том было, мне одна из девок дворовых рассказала. Писал средний княжич, что жив-здоров, во дворце королевском обустроился. Про дворец тот он тоже рассказывал, но разве ж может служка безграмотная нормально слова хозяйские передать? Только одно смогла я уяснить: живёт король горный со своей челядью прямо над самой кручей, а дворец тот на мешок каменный похож — всё сквозняки да башни узенькие.

Месяц прошёл с тех пор, как отчалили три ладьи с верными воинами. Селеста куталась в тучах и тощала, пока совсем не исчезла, рассыпавшись осколками мелких звёзд. Ночами морозы разгоняли плотное грязно-лиловое полотно, и чёрные перья Матери-Птицы посверкивали с вышины. До самой темноты я стояла на пристани, каждый вечер выискивая вдалеке знакомые полотнища парусов. Смотритель маяка, что неподалёку жил однажды не вытерпел, к себе меня пригласил, разговор завёл:

— Сгубишь ты себя, Юлана, — наливая душистый отвар в расписную чашку, беспокойно начал он. — Знаю я, кого ты ждёшь, да от твоего стояния ничего не изменится. Коли судьба ему вернуться, так приплывёт обратно Османт. А коли уготовано ему в Берении остаться, не докличешься ты нипочём. Само море слова твои проглотит аки рыба червя, ветер слёзы в ледышки превратит да дыхание твоё заморозит. Раньше девка была — загляденье, а теперь глянь на себя! Моя старуха и та, здоровей выглядит, а ей, почитай, уж шестой десяток пошёл.

— Не могу я дома сидеть.

Хоть и одевалась я тепло, но даже в шерстяных варежках руки заледенели и начали мелко тряслись. Лица я давно не чувствовала, как и ног. Понимала — прав смотритель, но едва начинало смеркаться, как сам собой накидывался на голову платок, сама по себе окутывала тело шуба, и сапоги спешили вон из дома. Часами смотрела я, как рыбаки разгружают свой улов. Как купцы, пыхая трубками, костерят на все лады нерадивых работников. Как разный люд — деловой и праздный — сходит на берег и подымается вереницами на сходни, таща свой скарб. К пристани подходили и маленькие лодчонки, и большие барки, но нужного судна всё не было.

— Слышал я, королевна беренийская дюже красива, — как бы между прочим заметил смотритель. Но увидав, как я губу закусила мучительно, тут же на попятную пошёл. — Только слухи-то, они, сама знаешь, врут обычно. Наверняка, ничего в той королевне ничего особенного нет.

— Не важно, — всхлипнула я. — Хоть пусть самой красивой на свете будет. Всё равно ждать его буду. Не может он навеки вечные там остаться. Не может в край родной хоть раз не воротиться. Да и товарищи его, что ж, семьи свои оставят?

— А если ему кто помешает? — отхлёбывая из такой же кружки, проронил старик. — Если рвётся обратно твой суженный, а его не пускают? Море-то неспокойно, что ни день, то вести приходят: там на рифы наткнулись, там мачта обломилась.

— Что же вы меня всё пугаете?!

— Да отчего же сразу — пугаю? Я, Юлана, хоть в море-то сам никогда не бывал, даже плавать толком не умею, а всё же больше трёх дюжин лет у воды живу. Все мои знакомые туда-сюда по ней снуют да истории рассказывают. А истории те как одна твердят: нечего хорошего от такой погоды не жди.

— И что же делать-то? — будто смотритель мог что-то сотворить, чтобы Османта вернуть, запричитала я.

— Да ничего. Если не дурак твой княжич, до тепла в обратный путь не пустится. Так что не ходи ты больше сюда, глаза свои на север не обращай. Вот и весь мой совет, — причмокнув, сделал очередной глоток старик. И тут же добавил: — А не по нраву он, так сходи за другим к Вайлеху. Уж ведун-то наверняка средство какое найдёт, чтоб нашего господина домой вернуть.

Едва дослушав смотрителя, выскочила я за порог. Даже шубу от волнения забыла. Помчалась через весь город. Жаром яростным любовь меня грела, метлой снег передо мной размётывала. Ничего перед собой я не видела. Снежинки ресницы запорошили, глаза белой простынёй вечер укутал. Гнали меня стаи белых воронов, вьюгою на крыло поднятых. И конь ледяной впереди скакал, путь указывал. Как кровью начертанные, тут и там гроздья рябинные алели, мелкими буковками в слова обещания складываясь. Опомнилась я, только за городские ворота выскочив. Но обратной дороги мне уже не было. Оглянувшись в последний раз на блестевший в лучах нарождающегося месяца городской колокол, зашагала через поле. Побелевшие пальцы сами нащупали суму, в которой подарок Османта был положен, и едва коснулись серебряного язычка, как тысяча иголочек их заколола. Почитая это за добрый знак, я прибавила шагу.

Не помню, как добралась до избушки ведуна. Белое превратилось во тьму непроглядную. Звуки пропали все, кроме одного — дробного стука собственных зубов. Сапоги промокли, как и подол юбки, и та якорем тянула меня вниз. Прилечь бы на эту пышную постель из снега, закрыть глаза и уснуть, но то и дело в полудрёму врывалось цвеньканье