деятельности. И в эту «глушь» понемножку да помаленьку прокрались новые веяния, в это «тёмное царство» заронились лучи света. Сначала поднял занавес театр, появились газеты, далее пооткрывались школы, ещё далее — завелись мостовые, закурился асфальт тротуаров, загремела конка и в результате воздвигся роскошный музей и как его детище «Общество изящных искусств». Старый «купецкий» дух начал выветриваться из душных хором саратовских обывателей, и теперь фраза — «в деревню, в глушь, в Саратов!» стала анахронизмом»¹.

Но то уже несколько после. Музей открылся, когда Виктору Мусатову исполнилось пятнадцать лет, — как раз к сроку. В названном Обществе и он деятельно участвовал. Удивительно как-то всё складывалось: необходимые для художественной судьбы Борисова-Мусатова учреждения возникали в самую пору, не раньше не позже, чем появлялась у него в том нужда. Впрочем, мы разучились в подобных совпадениях видеть проявление предначертанного.

К сожалению, судьба отмечает избранных своих не только счастливыми совпадениями, но и порою ношею неподсильною. Так случилось и с героем нашего повествования (употребим давний оборот солидных биографических описаний). «Земля встретила его злою насмешкой — в раннем детстве он сделался горбатым»²,— писал в посмертно вышедшей биографии художника один из его лучших друзей, В.К.Станюкович.

Однако по солидным меркам мы несколько поспешаем: сперва надобно поведать, хотя бы вкратце, о предках. Не особенно далеко удаётся тут заглянуть. Крестьянский род художника обширной родословной не располагал.

Дед художника по отцу был мельником в селе Хмелевке. Разумеется, крепостным. Мельники — люди всегда здоровьем крепкие; есть гипотеза, что они усвояют часть биоэнергии, высвобождаемой при помоле зерна, этой энергией особо насыщенного. Так или нет, но дожил Борис Александрович до девяноста пяти лет. Сам Виктор Эльпидифорович деда уже не застал, но первую часть своей двойной фамилии образовал позже от его имени, начал писаться на аристократический манер. Дед с материнской стороны, Гаврила Коноплев, владел живописной и переплётной мастерской в Гжатске. Но главное — сам талант художника имел, в семье какие-то работы его хранились. Имеется у генетиков как будто теория, что талант передается через поколение, от деда к внуку. Пожалуй, тут все так и случилось — и такое наследство поважней фамилии.

Отец художника, Эльпидифор Мусатов, служил в молодости камердинером у саратовского помещика и отставного генерала А.А.Шахматова. Не просто был слугой, а и секретарём, и нянькой, и компаньоном в путешествиях (в Европу ездили вместе, в Париже живали). Мать Виктора Эльпидифоровича, Евдокия Гавриловна, в этом же семействе служила, камеристкой у снохи генеральской. Тут будущие супруги познакомились, тут от хозяев благословение получили, тут и поженились. Тут и жили долгое время, в большом каменном доме в Саратове, — даже и после смерти старика Шахматова.

Во время камердинерства своего Эльпидифор Борисович выполнял многие поручения, в том числе и денежные, приобрел немалый опыт, да и сметлив был от природы, так что позднее, не без помощи хозяев бывших, устроился служить на железной дороге (еще одно благо цивилизации, коим осчастливлен был Саратов) и служил успешно по бухгалтерской части. Это было также после генеральской смерти. Тогда же был куплен Мусатовыми собственный дом на плац-параде, то есть у огромной площади, по которой маршировали солдаты местного гарнизона. Вероятно, деньги на покупку были выделены наследниками по устному завещанию А.А.Шахматова. Но и дети генерала тоже Мусатовых любили, могли помочь им и по собственному расположению.

Долго не везло Мусатовым с детьми: рождались и вскоре умирали. Причина усматривалась в некрепком здоровье отца. Может быть, и отчаялись уже, да оглянулся на них Бог — и пятый по счету младенец, крещенный Виктором, остался жить. Выжили затем и две младшие сестры его, Агриппина и Елена. Виктор — имя в крестьянской среде весьма редкое. Впрочем, Эльпидифор и вовсе диковинно звучит для всякого. Сочетание же — Виктор Эльпидифорович как для особой отлички вышло. И не захочешь, да обратишь внимание. Сам же художник это ещё как бы в степень возвёл, сложив себе в придачу двойную фамилию.

Виктор Эльпидифорович Борисов-Мусатов — как своего рода орнаментальное обозначение, отчасти не без нарочитости внешней, эстетизированно-звучное, напевное, притягивающее слух и воображение. В привычном ряду имён и фамилий русских художников оно выделяется декоративностью длинного звукового ряда — Виктор Эльпидифорович Борисов-Мусатов.

Как будто именем самим ему назначено не только выделиться, стать ни на кого не похожим, но и быть одиноким, обособленным от всех, печально-замкнутым в сотворенном для себя художественном мире.

Кто-то из биографов сравнил Борисова-Мусатова с «одинокой вершиной»— сравнение справедливое. Одиночество, по судьбе и по творчеству, — важнейшее внутреннее состояние его, определившее жизнь художника. Не нужно понимать это упрощенно: как угрюмость характера, необщительность, обездоленность дружеской приязнью и семейную неудачливость. Он был одинок по совершенно неповторимому типу мироощущения, по своеобразию эмоционально-эстетического восприятия реальности, по несходному ни с кем художественному мышлению. Остальное было по отношению к этому вторичным, хотя тоже весьма ощутимым временами.

Художественный талант достался Борисову-Мусатову от гжатского деда; от деда второго должно было перейти к нему богатырское здоровье. Вероятно, так и вышло, иначе мог бы и не совладать его организм с той бедой, которою, как и талантом, отметила его судьба в младенчестве. В трехлетнем возрасте. Резвый и непоседливый, он упал однажды со скамейки и повредил позвоночник. Не сразу заметили, не сразу спохватились родители, да и вряд ли могли понять на первых порах опасность случившегося. Затем встревоженный отец отвёз сына в Москву, поместил в лечебницу. Но не уследили и там за бойким ребенком, — расшалившись, он ещё раз поранил больную спину.

Позвоночник отчасти определяет состояние всех внутренних органов. Если в нём самом что-то неладно, то худо всему организму. Кто знает, сколько противостояла бы недугу натура менее сильная. Не дедовские ли гены позволяли сопротивляться и жить тридцать пять лет? Может быть, именно так и надо говорить: целых тридцать пять лет, а не — всего тридцать пять.

Помог ещё и местный саратовский врач, Никодим Адамович Овсянко: сделал то, чего не смогли столичные. Однако горб, малый рост, своеобразие осанки, а главное, боли, постоянная угроза