кипел ожесточенный бой. А в Дебрецене? Там жизнь уже налаживалась, била ключом, обретала новые черты, новые краски. В резиденции временного Национального собрания — бывшем дворце финансового управления на улице Лайоша Кошута, где в невообразимой тесноте, в одной небольшой комнатке, размещался аппарат целого министерства, одни посланцы народа сменяли других. В барашковых шапках, в сапогах, в грубых башмаках, в бекешах сновали, спешили куда-то люди. Но теперь они, пожалуй, держались не так робко, как несколько недель или месяцев назад, когда обращались с просьбами к господам чиновникам комитатской или городской управы. На этот раз посетителями правительственных учреждений были рабочие фабрик и заводов, крестьяне — люди, прибывшие из городов и сел освобожденных районов страны. Они приходили, чтобы сообщить, что закипела работа, что созданы национальные комитеты на местах, чтобы узнать, как быть с фабриками и заводами, с шахтами и рудниками, с помещичьей землей. Управившись с делами, они непринужденно рассаживались в коридорах, на лестничных площадках и ступеньках и, достав из сумки или котомки скудную еду, неторопливо закусывали, оживленно делясь между собой новостями, рассказывая, как и что делается у них в родных краях… То было невиданное доселе, новое, подлинно национальное собрание страны!..

Возможно, оттого, что в памяти у меня еще свежи были яркие картины, полные кипучей жизни, Будапешт произвел на меня особенно угнетающее впечатление. Меня встретил мертвый город. Уже не слышно было грохота орудий, трескотни пулеметов, оглушительного уханья бомб. Но мертвая тишина не успокаивала. Напротив, она еще резче оттеняла ужасные картины разрушения. По пустынным, почти безлюдным улицам изредка пройдет одинокий прохожий, да и тот спешит поскорее выбраться из мертвого города. На самодельных, наспех сколоченных санках измученные, исстрадавшиеся люди тащили свой убогий домашний скарб… Горожане уходили из разрушенного города, чтобы вырваться из костлявых рук голода, спастись от подстерегавшей их опасности эпидемии. Но большая часть жителей продолжала укрываться в подвалах полуразрушенных сгоревших домов. Улицы представляли собой сплошные развалины, кругом громоздились руины, руины, руины, где попало лежали непогребенные мертвецы и скелеты лошадей, с которых изголодавшиеся люди содрали все съедобное… Дунай был еще скован льдом. А мосты, чудесные ажурные пештские мосты, варварски взорванные гитлеровскими фашистами, все до одного рухнули в Дунай. Пустынные набережные также были погружены в безмолвие: оттуда уже не доносился зловещий треск автоматных очередей нилашистских бандитов, до последней минуты зверски убивавших ни в чем не повинных мирных граждан. Огромный полуразрушенный город напоминал смертельно раненного исполина, безжизненно распростертого на земле. Но на обуглившихся, изрешеченных пулями и осколками снарядов стенах домов уже виднелись воззвания Коммунистической партии Венгрии: «Выходите из подвалов!», «Дружно приступим к расчистке руин!», «Восстановим Будапешт!».

…С тех пор минуло двадцать восемь лет…

Нарисованная мною картина кажется ныне столь неправдоподобной, что ее можно принять за плод писательской фантазии. Сейчас даже трудно поверить, что описываемые мною события разыгрались именно в этом городе, что пережиты они нашим, а не каким-нибудь другим поколением. Теперь я шагаю по нарядным улицам, смотрю на бурливый, неумолчный людской поток. И как смешны и жалки теперь пророчества реакционеров: «Даже через полстолетия здесь не возобновится жизнь…» До чего приятно видеть сейчас этот живой, помолодевший город! Но, признаться, я придаю больше значения не тому, что Будапешт действительно стал краше, чудеснее прежнего. Несравненно важнее, на мой взгляд, то, что, подняв из руин свой город, народ возрожденной столицы сам поднялся, преобразился, стал неузнаваемым. Особую значимость приобретает то обстоятельство, что задуманная писателем книга о временах почти тридцатилетней давности стала теперь уже историческим отчетом-исповедью, причем не только в том смысле, что ложные иллюзии уступили место реальному видению мира, но и в том, что отчаяние сменилось разумной верой, а разочарование и ощущение безысходности — новым, социалистическим сознанием. Даже трудности и заботы — и в наши дни пока еще неизбежные — теперь совсем иного свойства: они зиждутся не на зыбкой почве «города на трясине», а на прочном фундаменте уверенно возводимого здания лучезарного будущего.

Вечер 20 января 1945 года.

За последние три недели я впервые наконец выбрался на воздух, на улицу. Целых двадцать дней единственным и последним убежищем от устраивающих облавы жандармских сыщиков, осколков мин, от беспрерывного пулеметного огня и авиабомб служил мне темный и сырой подвал. И не только мне одному, но и всей семье. Жене — первому моему товарищу по скитаниям, двум нашим ребятишкам — дочке Жужике и сыну Мате. Бедные малыши весьма скоро познали горькую жизнь «скрывающихся куруцев»^[1]. Одной — три, другому — четыре с половиной года, а у каждого за спиной уже по десять месяцев бродячей жизни. Чуть ли не целый год переездов из одного конца страны в другой, из города в деревню, и опять в деревню, и опять в город, а здесь, в Будапеште, с одной чужой квартиры на другую. Перед глазами у меня до сих пор стоят их заплаканные лица, я словно наяву ощущаю, как ребята жмутся ко мне поплотнее, ища у меня защиты, как делали всегда, когда пугались незнакомых людей. И это у того, кто стал для всех притчей во языцех и только мог навлечь на них беду! В ушах у меня до сих пор звучат их плачущие голоса: «Папочка, когда мы поедем домой?..»

Домой… Дом… Книги, письменный стол и две детские кроватки в соседней комнате. Сейчас вместо всего этого темная и сырая подвальная дыра в полуразрушенном войной чужом доме, куда забросила нас судьба два месяца назад. Все, что у нас было, мы растеряли в нелегком бегстве от шпиков, преследовавших нас по пятам.

Вот она, улица Барош!.. Конечно, это она, я обосновался здесь, в подвале дома номер 41, среди крыс, справедливо обозлившихся на пришельца, вторгнувшегося в их владения. Прибудь я сюда издалека, вряд ли поверил бы, что попал по нужному адресу.

Сохранилась только половина дома с пьяной, скособочившейся крышей. Другая половина уничтожена взрывом бомбы чуть ли не до самой земли. Прямо передо мной на мостовой зияет огромная воронка. За ней вторая, третья. Пятиэтажный дом напротив, казалось, кто-то растягивал в стороны: штукатурка обвалилась, тяжелые железные жалюзи, закрывающие витрины магазинов, покореженные и разорванные на куски,