славой и как бы становился в их ряды, в ряды мировой элиты… Мало того, он ещё окружил себя тенями великих предков: “По характеру я пушкинианец, по сентиментальности — есенинец, по социальности — некрасовец”… А ещё добавил: “И как ни странно — пастернаковец”… Действительно, странно, потому что заполучить в этот ряд великих теней Бориса Леонидовича, сказавшего “быть знаменитым некрасиво”, — не получилось. “Цель творчества самоотдача, а не шумиха, не успех.”. Но Е. Е. ведь не мог жить без “шумихи и успеха”, без того, чтобы “быть притчей на устах у всех”. А Пастернак требовал от художника ещё большего: “Нет, надо жить без самозванства”. Но что такое самозванец и самозванство? Наверное, это не порок, а, скорее, лицедейская страсть и способность артистических натур входить в роль, самозабвенно сыграть её до конца, не дожидаясь того, будешь ли ты, в конце концов, “любезен народу”, останешься ли в истории?

Самозванство — это собственная оценка самого себя, мания многих творческих людей, как правило, ярче всего проявляющаяся в начале пути. Вспомним, как писал о себе, начинающем стихотворце, Александр Твардовский: “Какой хочу — такой и знаменитый”.

А у Е. Е. этот соблазн самому называть себя вдохновлял и мучил его на протяжении всей жизни, до самого последнего дня. “Я разный, я натруженный и праздный”, “Если будет Россия — значит, буду и я”, “Я сибирской породы”, “Считайте меня коммунистом”. Он даже примерял на себя образ героя и мученика Остапа из знаменитой гоголевской повести: “Ты за мною, Байкал, словно Бульба Тарас за Остапом”.

Многоликость Евтушенко, способность менять свой образ, своё мировоззрение, свои убеждения, свою сущность опять же входит в противоречие с утверждением Бориса Леонидовича о гибельном влиянии лицедейства на судьбу поэта:

И должен ни единой долькой

Не отступаться от лица…

А Евгений Александрович “отступался от лица” не трижды, как апостол Пётр, а Бог знает, сколько раз. Но почему в таком случае он завещал положить его рядом с Пастернаком, по существу чуждым ему? Захотелось и после смерти быть рядом с мировой знаменитостью?

А ведь сам Борис Пастернак впадал в отчаяние от ненужной славы, иногда заключавшей его в свои объятья, как это случилось в 1958 году:

Чашу “шумихи и успеха”, чашу алчного людского любопытства, чашу мутной суперпопулярности, которую приходится испить, по словам поэта Наума Коржавина, “не отличая славы от позора”.

Евгений Евтушенко всю жизнь играл с судьбою. Но напоследок судьба сыграла с ним если не злую, то поучительную и печальную шутку.

Он выбрал себе место на кладбище не только рядом с Борисом Пастернаком, но и с поэтом Виктором Боковым. У обоих поэтов — и у переделкинского дачника и затворника, и у глубоко народного поэта и узника сталинских лагерей — есть стихи о Сталине. Поэтическую Сталиниану в советской поэзии открыл Борис Леонидович, опубликовавший 1 января 1936 года в газете “Известия” цикл стихотворений с хрестоматийной, вошедшей в историю строфой:

А Виктор Боков, проклинавший Иосифа Джугашвили в кемеровских лагерях, в 90-е годы прошлого века, на девяностом году жизни поглядел на Сталина другими глазами:

Всю жизнь боровшийся со сталинизмом, автор стихотворения “Наследники Сталина” упокоился рядом с двумя поэтами, оправдавшими “усатого тирана и антисемита”. Неуютно Евгению Александровичу будет рядом с ними.

“Поэт в России больше, чем поэт”? — Действительно, поэту в России надо быть и почвенником, и космополитом, и русским патриотом, и юдофилом, и лицедеем, и однолюбом, и суперменом, и гуманистом, и долгожителем, и вечно молодым человеком, и… Поистине, “поэт в России больше, чем поэт”… А если сказать точнее, — “больше не поэт”…