ФРАНЦУЗСКИЙ НАРОД НИЧЕГО НЕ ЗАБЫЛ!
Сколько раз в годину военных неудач или кровавых побед те, кто обязан был высоко держать французское знамя, или теряли веру во Францию, или предавали ее… В шекспировской трагедии «Эдуард III» (пьесу эту многие исследователи считают апокрифической) показан несчастный исход битвы при Пуатье[1], когда французский король Иоанн Добрый и наследный принц Карл были захвачены в плен. В уста дофина, будущего Карла V, английский драматург вкладывает слова, которые и сейчас нам всячески навязывают:О, почему нет у меня другой отчизны!
Французы опозорены сегодня,
Теперь над ними все глумиться будут.
«Принадлежите ли вы к числу тех французов, у которых до сей поры щемит сердце от того, что битва при Пуатье была проиграна? У меня оно больно сжимается, когда я читаю Фруассара, и значительная часть удовольствия от литературных достоинств его хроники, какое полагается испытывать академику, пропадает для меня».В сущности, мы разделяем мнение Мериме и, конечно, не под влиянием националистического дурмана, а из-за того, что поражение шестисотлетней давности пробуждает в нас чувства, пережитые всего лишь четырнадцать лет назад, и возглас французского принца: «О, почему нет у меня другой отчизны!»— удивительно напоминает нам речи тех господ, которые нынче, предлагая поступиться нашим национальным суверенитетом, бормочут на языке «европейского сообщества» то же, что говорилось в дни Пуатье. Когда в Ла-Палиссе, в Пуатье или в Орлеане располагается военным лагерем иностранная армия, они готовы переменить родину, поскольку не в их силах переменить свою породу, которую имеют даже собаки. В 1940 году Петен упрашивал нас с покорностью думать каждое утро о поражении Франции и, бия себя в грудь, возлагать вину за это поражение на республику, на демократию, на Декларацию прав человека и гражданина… Нам настоятельно рекомендовалось подчиниться избранной расе повелителей — рослых белокурых арийцев, победивших нас, как говорили эти самые арийцы, на целое тысячелетие. А теперь Атлантический союз снова выдвинул лозунг — всячески унижать Францию; требование это периодически излагается в американской прессе — от журнала «Лайф» до «Нью-Йорк трибюн». Ведь надо же обеспечить мировое господство американского образа в жизни, американских товаров и долларовой цивилизации. А наши «наследные принцы», покоряясь этому требованию, вопят об упадке французской нации, о превосходстве господ янки и пока еще тайком, про себя, восклицают: «О, почему нет у меня другой отчизны!» Мы не поверили Петену. Не поверили этому маршалу, убеждавшему французов, что у них память коротка. Вопреки вишийским «теориям» мы считали, что Франция — это прежде всего французы. Родина— не безлюдная пустыня, а народ. И родина бессмертна именно потому, что бессмертен народ — так и называется книга одного советского писателя — «Народ бессмертен». Можно насильственным путем изменять конституцию, режим, посадить в стране правителей с душой иностранцев, но нельзя переменить народ этой страны. Душа народа складывалась в течение веков, как итог неиссякающей, вечно возрождающейся жизни; поток народных традиций обновляется в новых людях, народ — это «непрерывная череда человеческих весен», о которой так чудесно говорит Мишле[2]. Народ никогда не скажет того, что мог воскликнуть наследный принц: «О, почему нет у меня другой отчизны!»— ибо он и есть отчизна; он вовсе не знаменосец в блестящем придворном мундире, нет, он сам — знамя. И когда родина истекает кровью — это течет его кровь. И он знает, что величие нации — это его величие. Так было всегда. И теперь совершается то же самое. Во Франции 1954 года лишь народ сохранил твердую убежденность в величии своей страны. В народе вы не услышите тех речей о мнимом вырождении нашей родины, какие геббельсовский «Ангриф» и «Лайф» мистера Маккарти подсказывают иным французам, желающим переменить родину. И вполне естественно, что о величии Франции во всеуслышание заявил человек, о котором нельзя сказать по старинке, что «он вышел из народа», ибо он находится в головном отряде народа и является выразителем его чувств. Да, вполне естественно, что именно Морис Торез в своем выступлении в Дранси[3] публично и торжественно заявил о величии нашей нации. Сознание, что Франция — великая нация, не дает покоя тем, кто боится, что она и действовать станет соответственно своему величию. Ведь для величия нации необходима независимость,— недаром сейчас пущена в ход целая система интриг для того, чтобы ограничить, а затем и уничтожить независимость Франции. А отстоять национальную независимость Франции — это значит: не допустить порабощения ее другими странами, например, Западной Германией, перевооруженной для целей «европейского сообщества»; национальная независимость Франции — это прорыв фронта, созданного по указке из-за границы, это невозможность новой мировой войны. Вот чего боятся те, кто изо всей мочи старается отрицать величие нашей страны. Они боятся, что к двум французским урокам — уроку окончания междоусобных войн во имя создания нации, уроку революции во имя свободы — Франция добавит третий пример: урок борьбы за национальную независимость во имя мира во всем мире. Ибо все хорошо понимают, что без Франции невозможно развязать третью мировую войну и, значит, все зависит от ее отказа. Отказ этот исходит от народа, и с каждым днем все больше французов подтверждает его. Французам всегда была дорога их родина; менять ее они не собирались, а посему житья не давали захватчикам, вторгшимся на их землю; так повелось со времен Жанны д'Арк, дочери Лотарингии, до Габриеля Пери, и мы знаем, что не только для нас, французов, но и для всех миролюбивых наций очень важно торжественное утверждение величия нашей нации. Ничто не может быть важнее для дела мира, для свободы, для жизни человечества. Уверенность в величии нашего народа, которую выразил Морис Торез,— отнюдь не плод увлечения или богатого воображения. Это несомненный факт, обоснованный конкретными доказательствами. И как о жизни человека свидетельствуют биение его сердца и горячая красная кровь, бегущая по его жилам,