Итта Элиман Здравствуй, Бог!

Глава 1

Холодно. Легкий, но колкий утренний морозец. Садовый гном злобно ухмыляется из-за туевой засады. Туй много. Дом длинный, как колбаса. Перед каждой дверью — калиточка, за каждой калиточкой — туи, магнолии, рододендроны, садовые гномы и мусорные контейнеры: маленькие, аккуратные, отдельно под органику, отдельно под стекло, отдельно под бумагу. В Германии сложно забыть о мусорных контейнерах. Говорят, в итоге весь мусор все равно валят в общие ямы, а сортировка так, для порядка. Может быть, с немцев станется.

Половина восьмого, значит, успею покурить. Через пять минут откроется дверь, украшенная венком из еловых веток с золотыми шишками, и покажется Ингрит. Она пунктуальна по национальному определению, я к этому привык. Зато она слушает хорошую музыку и разбирается в джазе.

По дороге мы обычно говорим или не говорим, ныряем в метро, плывем по коротеньким эскалаторам, встречаем на выходе к институту приятелей и знакомых. Потом сидим на лекциях, пьем кофе из автомата и обсуждаем книги. А после едем ко мне в общагу и занимаемся любовью, пока в парке не зажгутся фонари. В темноте гуляем по парку, пустому и черному как зимнее небо. К восьми я провожаю Ингрит домой. В восемь ее семья ложится спать, и ничто кроме, пожалуй, пятницы не может тому помешать.

Сегодня мы не идем в институт, а едем к Юльке. Машина опять на ходу, к тому же начались Рождественские каникулы.

Юлька — это моя мама. Она живет в трехстах километрах от Мюнхена. Я хочу познакомить ее с Ингрит.

Мы приехали в Германию пять лет назад, потому что Юлька решила выйти замуж за Бруно, и потому что в Питере закрыли ее орнитологическую станцию. Мне было шестнадцать, и конечно, последние пять лет стали для меня половиной жизни, хотя Юлька и утверждает, что все случилось вчера. Ей-то хорошо, сидит себе дома, учит немецкий, в саду ковыряется. А я сменил четыре школы, два института и с десяток девушек, из которых лучшей по сей день считаю африканку Сару. Теперь я неслыханно повзрослел, и тяжесть лет кажется мне ужасающей. Я стал вспоминать Питер, пускай Юлька подшучивает надо мной, но жизнь «до» теперь представляется волшебной. Там прячутся такие недостижимые приключения, которые дразнят мое нынешнее сытое существование.

Помните, во «Властелине колец» проникновенный голос за кадром сообщает: «Мир изменился». Этот так. Мы живем во время, когда сломалось нечто важное. А именно то, ради чего. Образовались щели, куда сочится малюсенькими дозами новое знание. «Вода имеет память» — вчера сказали по телеку. Она реагирует на звуковые колебания и меняет структуру. От слова «любовь» вода превращается в правильной формы цветок, а от слова «Гитлер» — в нечто, напоминающее кукиш. Я плохо себе представляю, как это научное открытие повлияет на мою жизнь, но как-то должно. Легковерным всегда немного проще. Они могут плакать просто, и просто радоваться. И, может быть, даже вода меняет структуру от сказанных ими высокопарных слов.

Ингрит — то настоящее, которое показывает мне, как изменился мир. У нее простое легкое лицо, в котором, если не правильно ищешь — тепла не найдешь. Она не умна и не глупа, не красива, и не уродлива. Она увлекается моделями старинных кораблей и собирает идиотских пасхальных зайцев. Если угодно, она — загадка простоты. У нее костистые плечи, острые, очень острые соски и круглая попа, обещающая со временем стать по-немецки внушительной. Она любит во время секса собирать светлые волосы в тугой узел на затылке, и оттого напоминает балерину Плисецкую, черно-белые фотографии которой всегда висели в бабушкиной комнате, и которая, к слову, тоже свалила в свое время в Германию, некоторым образом это «свое время» продлив.

В чем-то Ингрит — инопланетянка. Она мало знает о войне. Думает, что евреи — это не национальность, а израильское гражданство. И конечно ей ничего не известно о коммуналках, пионерах, бомжах и карманниках. Она любит леденцы, и оттого ее губы всегда сладкие, вот как сейчас. Хлопает калитка, девушка чмокает мой подбородок и бросает рюкзак на заднее сидение многострадальной бехи.

Ингрит редко красится, хотя ей идет. Она следует глупой современной моде, предпочитая унылые и невыразительные вещи. Впрочем, начало каникул отразилось на ее лице легким подводом глаз и блеском для губ. Глупышка. Ее очарование вовсе не в лице. Впрочем, я завидую этому. Красота досталась мне просто, радости от нее ни на грош. Красота ничего не значит в Германии. Яркие турки намозолили немцам глаза, оставив в их национальном самосознании устойчивое чувство раздражения. Оно знакомо мне наряду с глупым перешептыванием школьниц и надменной тоской зрелых женщин. Ингрит тоже любит смотреть на меня подолгу. Но в ее взгляде я чувствую больше любопытства, чем обожания. Скорее всего, меня подкупает именно этот взгляд.

У Ингрит, разумеется, тоже есть мама: высокая, подтянутая фрау. Улыбка на лошадином лице Заскии всякий раз кажется недоразумением. Однако она добра ко мне и строга к детям только по необходимости. У нее их четверо. Заския встает в половину шестого утра, делает зарядку, принимает душ, и готовит пять коробочек с обедом для детей и мужа. Затем она жарит яичницу на шесть персон и только потом будит семью и собирает детей в школу, Ингрит в институт, а мужа на работу. Так живут женщины всего мира, но именно Заския кажется мне универсальной машиной немецкого благополучия.

Дети здесь идут в школу с шести лет и учатся вплоть до начала августа. Правда и каникул тут пруд пруди, коротеньких католических каникул.

Занятия везде начинаются в восемь, и температура тела до тридцати девяти уважительной причиной прогула не является. В Германии не принято массовое дополнительное образование. Только богачи, хитрюги и русские таскают детей на теннис и музыку. Немцы предпочитают щадить детей, они оберегают режим, обязательным условием которого считается лечь спать в половину восьмого вечера. Как-то я спросил Ингрит, видела ли она, чтобы мама плакала. Моя девушка вопроса не поняла, но вспомнила дедушкины похороны и кротко кивнула. Мол, там мама плакала, наверное…

Моя Юлька плакала так же часто, как и смеялась. Длиннющие летние каникулы расположились в памяти величайшим счастьем. Я страстно любил тренировки по футболу, за которые приходилось платить посещением музыкальной школы. В этом смысле Юлька оставалась непреклонна. Но лето — лето было свободно от сольфеджио!

Впрочем, школу я прогуливал и по пустякам. Случались ночи, когда мы с мамой вовсе не спали. Жгли свечи, грызли конфеты, и Юлька рассказывала мне истории о необитаемых