крепче.

Она ответила взаимностью.

Окутавшее его чувство счастья кажется почти осязаемым. Из его груди вырывается смешок, низкий и серьезный.

— Что тебя рассмешило? — спрашивает Гермиона и, не размыкая объятий, разворачивается, чтобы видеть его лицо. Он замечает нечто похожее на слезы, грозящее вот-вот хлынуть из ее глаз, но Гермиона изо всех сил старается скрыть это.

— То, что я любил тебя столько лет, но, тролль подери, мне понадобилась почти бесконечность, чтобы сказать это, — говорит он, нежно целуя ее в губы. — Как тебе удалось выносить меня так долго?

— Я знала, — мягко отвечает Гермиона и тянется за следующим поцелуем. — Ты показывал мне это множество раз на протяжении двух лет.

В конечном счете, этот момент проходит и стирается так же скоро, как испаряются следы во время метели. Это означает все и ничего одновременно. Это всего лишь слова, которыми пытаются передать смысл настолько глубокий, что сама попытка это сделать сродни кощунству, ведь дела и поступки — куда более искреннее и надежное средство.

Затем следует еще больше поцелуев, больше вздохов, ещё больше нежных слов, но в конце ночи они все еще остаются просто Северусом и Гермионой, мужчиной и женщиной, любящим и любимой.