Ворвался в дом, глаза на выкате, дрожащую руку с бумажкой протягивает, тычет пальцем, мычит что-то, но никак не может сказать что-то членораздельное. Николаевна даже испугалась поначалу, а потом, сообразив, забрала бумагу и стала читать. Теперь наступила и её очередь удивляться. Непонимающе подняла испуганные глаза на Семёныча, вновь прочитала, и отшатнулась, будто горе волной накатило.
– Да что ж это такое? – с ужасом произнесла она, посмотрела на дрожащего всем телом соседа, и испугалась уже за него.
– Ну-ка, присядь давай! – схватила его за плечи и усадила к столу. Села сама и стала перечитывать телеграмму.
– Когда Иру похоронили, помнишь? – спросила она.
– Как же не помню? Аккурат на Сергия Радонежского и похоронили, – 18 июля.
– А в больнице она сколько полежала?
– С неделю, наверное. Я-то на делянке был. Как сообщили, что у неё инсульт, так сразу и приехал. Дней, наверное, пять в больнице дежурил, пока не померла.
– Ты вспоминай, давай, вспоминай! Может она тебе что-нибудь в больнице сказать хотела?
– Да что здесь вспоминать-то? Плакала только. Лежит, глаза открытые, не моргает даже, а слёзы текут и текут. Я тогда подумал, что так оно при инсульте и бывает. Платком вытирал, да и всё. А так, может и хотела, да что могла? Паралич ведь! Она как бревно была. Перед самой смертью только и отпустило. Вот тогда и сказала мне последние слова про Серёжку.
– Понятно, – кивнула головой Николаевна.
– Что тебе понятно? – взъярился Семёныч.
– Ты тогда на делянке был. Так?
– Ну, так!
– Значит телеграмму она получила, когда тебя не было дома. Так?
– Наверно.
– Да что ж, наверно, если ты на делянке был!
– И что?
– Ну, как что? Сын умер, тебе не сообщить, на похороны не успеть! Представляешь её состояние? Вот инсульт и шарахнул.
– А тебе-то почему не сказала? Дружили ведь вроде?
– А я почём знаю? – недоуменно пожала плечами Николаевна. – Может не успела просто? Почтальон-то с утра приезжал, а у нас летний лагерь в школе. Я тогда там была, а когда пришла, её уже инсульт разбил, поэтому и не успела ничего сказать. Она ведь до вечера так в параличе и пролежала, пока скорая не забрала. И слёзы. Слушай, а я ведь тоже помню эти слёзы. Всё текли и текли.
– Завтра поеду с Федькой в район! – несмотря на дрожащие руки, твёрдо сказал старик.
– Зачем это? Без тебя не справятся?
– Веньке хочу позвонить. Я ведь ни на одно письмо так и не ответил. Всё собирался-собирался, да так и не сподобился. Обида мешала. Венька пишет, а сын – нет. А тут вон оно как получается. Ох, дурень ты старый! – горестно воскликнул Семёныч. – Ох, и дурень! Венька ведь мне фотографию внука прислал. Александром назвали. Вот и выходит, что растёт где-то на земле мой прямой потомок и тёзка, а я вместо того, чтобы хоть раз его увидеть, губы, как сопля малая, надул. Ох, и дурень!
– Телефон-то знаешь?
– Да, знаю! – кивнул Семёныч. – Писал он.
– Съезди, конечно. А то нехорошо как-то получается. Вроде как от внука отказался.
– Да, уж! Чего ж тут хорошего? Ты к Моисеевым сходи, скажи, что поедем, а то у меня сил не хватит.
– Домой-то дойдёшь? Иль помочь?
– Доковыляю! – с трудом поднимаясь, отмахнулся старик. Забрал телеграмму и пошёл домой.
Уехали затемно, с самого раннего утра, чтобы успеть продать, да к вечеру вернуться. Добирались больше трёх часов, но к началу торговли успели одними из первых. Поставили складной столик, и разложили сыр. Моисеевы стали ожидать покупателей, а старик пошёл звонить. Переговорив с Вениамином, узнал, как погиб сын. Вахтовка в провал угодила. Одиннадцать человек в машине было. Все остались живы, кроме него. Что ж тут поделаешь? На всё воля Божья! Пошёл в сберкассу и снял с книжки все деньги. Много денег. Сыр распродали к обеду. Ещё час закупали всё необходимое к весне, и тронулись обратно. Вернулись, как и планировали, к вечеру. Устали, конечно, но Семёныч потребовал, чтобы все собрались у него. Отказаться было невозможно, потому как поминки, а поминки, это тебе не день рождения. Не придёшь, на всю жизнь осадок. Посидели часа два, погоревали, повспоминали недолгую жизнь усопшего, да разошлись. Единственная странность, на которую не могли не обратить внимания немногочисленные гости, заключалась в самом Семёныче. Посветлел он как-то. Ликом посветлел. И взгляд посветлел. Лучился прямо.
На следующее утро, не дождавшись в обычное время ежедневного ведра молока, Николаевна решила сходить к соседу. Да и Зорька, нет-нет да и заголосит. Двери не закрывали – не от кого прятаться. Зашла без стука и увидела соседа, лежащего в постели.
– Выходной, что ли, решил устроить? – сердито спросила она.
Старик улыбнулся и еле слышно произнёс:
– Присядь-ка рядом Наташа. Трудно мне громко говорить.
– Заболел? – спросила соседка, присаживаясь на табуретку рядом с кроватью.
– Помираю я, – ещё тише сказал Семёныч и улыбнулся.
– С чего это вдруг решил помирать?
– Не я решил – Господь! Всё я узнал в этой жизни, что надо было, вот и пришёл конец. А пока не знал, Господь и не отпускал.
– Что узнал-то?
– В чём смысл жизни понял, Наташа!
– Ну, и в чём он?
– Сын от меня не отказался! Не предал! Значит и я свою жизнь прожил не зря. В этом и есть смысл! Я там деньги на столе оставил. Венька с внуком приедет, обещал, передашь. Да доверенность на тебя. На внука дом перепишешь. Может и вернутся когда-нибудь в родовое гнездо, – голос старика всё слабел и слабел, но улыбка так и не сходила с его уст.
– Ну, здравствуй, сынок, – совсем неслышно прошептал он, и так с улыбкой и умер.
В оформление обложки использована фотография Austin Wade с сайта: https://unsplash.com/t/fashion по лицензии ССО.