страшно. Очень страшно.
У меня все еще есть ключ, ввожу его в замок, не крутится. Звоню. Жмурюсь. Жду.
– Привет, – говорю отцу, открывшему дверь. Стараюсь делать это как можно бодрее и веселее.
– Привет. Прохожу в квартиру, вокруг все изменилось, был ремонт, иду в свою комнату, она по-прежнему не тронута, даже немного неловко за это перед родителями: из двух комнат они живут только в одной, хотя я не просила сохранять ее для меня. Я же тут бываю всего раз в год. Почему они ее не переделают. Мама не выходит, странно, иду в зал, поглядывая по сторонам. Ее нет. Иду на кухню, ура, она там, готовит кофе. – Привет, мам! – почти крича говорю ей.
– Привет, доченька. Мама радостно обнимает меня и продолжает суетиться на кухне, готовя нам завтрак. Папа молчаливо сидит за столом и щелкает по пульту от телевизора. Между нами чувствуется напряжение, но я все равно рада быть здесь с ними, несмотря ни на что. Мы всегда были дружной семьей и доверяли друг другу. Но потом я начала встречаться не с тем человеком, все были против. Они не просто сообщали о своей неприязни, они приезжали без предупреждения ко мне домой, чтобы проверить, где я ночую, увозили меня из города, страны, предпринимали разные попытки разлучить с ним. Не знаю, зачем так жестоко, но я очень сильно обиделась. Обиделась за то, что мне не доверяют, за то, что меня проверяют, и за то, что за меня решают. Я игнорировала все их действия, шла против и мечтала сбежать в Мексику. В семнадцать лет я приехала в большой город из маленького северного поселка, поступила в университет и начала делать то, что раньше было под запретом: вечеринки, сигареты, сон вне дома. – Кто хочет добавку? – спрашивает мама. В ответ тишина. Мы с папой молча жуем свой омлет, и нам не хочется еще один раз пережить этот безмолвный завтрак. Мы хотим добавку, но еще больше хотим перестать испытывать это неловкое чувство друг от друга. Я поняла, что нужно срочно освободить всех от напряжения, тем более оно из-за меня, и решила оставить их. – Спасибо, – говорю я маме. – Я пойду отдохну после поезда. Я встретила не того человека, когда работала в хостеле. Мне было восемнадцать лет, и я только узнавала жизнь. А рядом со мной стояла глыба с греческим профилем, с сумасшедшим бэкграундом, с бывшей женой и дочкой. Конечно, это не те восемнадцатилетние подростки, которые вряд ли могут похвастаться и половиной такого прошлого. Ну и я купилась. Выбрала американскую горку с петлей вместо качелей. Спустя полгода отношений с не тем человеком я поняла, что это не обычная американская горка, это Euthanasia Coaster1 и мне пора из нее выбираться. Все время с ним я играла роль счастливой подружки Джеймса Бонда и врала, что потеряла паспорт или что не могу приехать, потому что учусь. На самом деле я ежедневно страдала, увязала не в своих долгах и почему-то оставалась с ним. Зачем-то приносила себя в жертву, зачем-то пыталась спасти уже давно пропавшего человека: алкоголика, наркомана и патологического лжеца. Но почему-то я думала, что это моя миссия, что это моя любовь и что это мой человек. Что только я смогу это исправить, что я супервумен и не могу бросить это даже во имя себя или здоровья своих родителей, которые сильно нервничают, это заметно хотя бы по количеству седых волос, которых не было еще полгода назад. В обед мы с родителями снова встретились на кухне. Я отдохнула и стала рассказывать про себя, чтобы они поняли, что у меня все хорошо, и поменьше волновались. – Ой, мне так понравился Псков! Мы жили в избе, топили печь, видели старую крепость в Изборске. Сейчас покажу фотки. Я уселась за ноутбук, чтобы выбрать конкретные фотографии. В моих отношениях с родителями было негласное правило – не упоминать «не того человека» на семейных застольях, и, соответственно, фотографии я подбирала исходя из этого правила. На мою историю о путешествии родители среагировали сухим: «Xмм». Днем папа уехал на тренировку. Мы остались с мамой дома. Я избегала ее, потому что знала, что она обязательно захочет пофилософствовать, поучить меня жизни, пофантазировать о моем несчастливом будущем. У нее всегда находятся слова, которые заставляют задуматься. И я была бы рада поговорить с ней даже про это, но внутренние ресурсы истощались, я боялась, что мой щит не сдержит оборону и я случайно перейду на сторону родителей, что означало бы мое поражение. Я решила сторониться мамы и поучительных разговоров, следующих вместе с ней. Мы так и не поговорили, потому что через день я уехала. Прощание было сложным. Я одеваюсь, родители стоят в коридоре. Я делаю вид, что все отлично. А они – что им совсем не больно. – Хорошей дороги, – сухо говорит папа. Мама выходит со мной к лифту, обнимает, я вижу ее глаза, полные слез. – Все хорошо, мам. Я позвоню, – говорю и кладу руку ей на плечо, как бы подбадривая. Захожу в лифт, машу ей рукой и несколько раз нажимаю на кнопку первого этажа, хочу, чтобы лифт поскорее закрылся. Разжимаю кулаки, на ладонях следы от ногтей, несмотря на то, что они коротко подстрижены, они все равно отпечатались. Я слишком сильно их сжимала, потому что только так я могла сдержать бурю внутри и не зарыдать. Хочется одного: бить кулаками по двери лифта и кричать, чтобы тебя спасли. А еще совсем не хочется проигрывать. В моей голове не существует варианта сдаться добровольно. Я решаю нести эту ношу до конца и еду назад, разгребать чертовы проблемы, которых уже так много, что даже Мексика не спасет. Я не хочу помощи, сама справлюсь. C каждым новым днем диаметр петли на моей карусели уменьшается, а значит и шансы спастись тоже. Впереди ждет новый виток, но в голове я уже прокручиваю варианты побега.
– Привет. Прохожу в квартиру, вокруг все изменилось, был ремонт, иду в свою комнату, она по-прежнему не тронута, даже немного неловко за это перед родителями: из двух комнат они живут только в одной, хотя я не просила сохранять ее для меня. Я же тут бываю всего раз в год. Почему они ее не переделают. Мама не выходит, странно, иду в зал, поглядывая по сторонам. Ее нет. Иду на кухню, ура, она там, готовит кофе. – Привет, мам! – почти крича говорю ей.
– Привет, доченька. Мама радостно обнимает меня и продолжает суетиться на кухне, готовя нам завтрак. Папа молчаливо сидит за столом и щелкает по пульту от телевизора. Между нами чувствуется напряжение, но я все равно рада быть здесь с ними, несмотря ни на что. Мы всегда были дружной семьей и доверяли друг другу. Но потом я начала встречаться не с тем человеком, все были против. Они не просто сообщали о своей неприязни, они приезжали без предупреждения ко мне домой, чтобы проверить, где я ночую, увозили меня из города, страны, предпринимали разные попытки разлучить с ним. Не знаю, зачем так жестоко, но я очень сильно обиделась. Обиделась за то, что мне не доверяют, за то, что меня проверяют, и за то, что за меня решают. Я игнорировала все их действия, шла против и мечтала сбежать в Мексику. В семнадцать лет я приехала в большой город из маленького северного поселка, поступила в университет и начала делать то, что раньше было под запретом: вечеринки, сигареты, сон вне дома. – Кто хочет добавку? – спрашивает мама. В ответ тишина. Мы с папой молча жуем свой омлет, и нам не хочется еще один раз пережить этот безмолвный завтрак. Мы хотим добавку, но еще больше хотим перестать испытывать это неловкое чувство друг от друга. Я поняла, что нужно срочно освободить всех от напряжения, тем более оно из-за меня, и решила оставить их. – Спасибо, – говорю я маме. – Я пойду отдохну после поезда. Я встретила не того человека, когда работала в хостеле. Мне было восемнадцать лет, и я только узнавала жизнь. А рядом со мной стояла глыба с греческим профилем, с сумасшедшим бэкграундом, с бывшей женой и дочкой. Конечно, это не те восемнадцатилетние подростки, которые вряд ли могут похвастаться и половиной такого прошлого. Ну и я купилась. Выбрала американскую горку с петлей вместо качелей. Спустя полгода отношений с не тем человеком я поняла, что это не обычная американская горка, это Euthanasia Coaster1 и мне пора из нее выбираться. Все время с ним я играла роль счастливой подружки Джеймса Бонда и врала, что потеряла паспорт или что не могу приехать, потому что учусь. На самом деле я ежедневно страдала, увязала не в своих долгах и почему-то оставалась с ним. Зачем-то приносила себя в жертву, зачем-то пыталась спасти уже давно пропавшего человека: алкоголика, наркомана и патологического лжеца. Но почему-то я думала, что это моя миссия, что это моя любовь и что это мой человек. Что только я смогу это исправить, что я супервумен и не могу бросить это даже во имя себя или здоровья своих родителей, которые сильно нервничают, это заметно хотя бы по количеству седых волос, которых не было еще полгода назад. В обед мы с родителями снова встретились на кухне. Я отдохнула и стала рассказывать про себя, чтобы они поняли, что у меня все хорошо, и поменьше волновались. – Ой, мне так понравился Псков! Мы жили в избе, топили печь, видели старую крепость в Изборске. Сейчас покажу фотки. Я уселась за ноутбук, чтобы выбрать конкретные фотографии. В моих отношениях с родителями было негласное правило – не упоминать «не того человека» на семейных застольях, и, соответственно, фотографии я подбирала исходя из этого правила. На мою историю о путешествии родители среагировали сухим: «Xмм». Днем папа уехал на тренировку. Мы остались с мамой дома. Я избегала ее, потому что знала, что она обязательно захочет пофилософствовать, поучить меня жизни, пофантазировать о моем несчастливом будущем. У нее всегда находятся слова, которые заставляют задуматься. И я была бы рада поговорить с ней даже про это, но внутренние ресурсы истощались, я боялась, что мой щит не сдержит оборону и я случайно перейду на сторону родителей, что означало бы мое поражение. Я решила сторониться мамы и поучительных разговоров, следующих вместе с ней. Мы так и не поговорили, потому что через день я уехала. Прощание было сложным. Я одеваюсь, родители стоят в коридоре. Я делаю вид, что все отлично. А они – что им совсем не больно. – Хорошей дороги, – сухо говорит папа. Мама выходит со мной к лифту, обнимает, я вижу ее глаза, полные слез. – Все хорошо, мам. Я позвоню, – говорю и кладу руку ей на плечо, как бы подбадривая. Захожу в лифт, машу ей рукой и несколько раз нажимаю на кнопку первого этажа, хочу, чтобы лифт поскорее закрылся. Разжимаю кулаки, на ладонях следы от ногтей, несмотря на то, что они коротко подстрижены, они все равно отпечатались. Я слишком сильно их сжимала, потому что только так я могла сдержать бурю внутри и не зарыдать. Хочется одного: бить кулаками по двери лифта и кричать, чтобы тебя спасли. А еще совсем не хочется проигрывать. В моей голове не существует варианта сдаться добровольно. Я решаю нести эту ношу до конца и еду назад, разгребать чертовы проблемы, которых уже так много, что даже Мексика не спасет. Я не хочу помощи, сама справлюсь. C каждым новым днем диаметр петли на моей карусели уменьшается, а значит и шансы спастись тоже. Впереди ждет новый виток, но в голове я уже прокручиваю варианты побега.