островах и архипелагах, расположенных на его просторах, условиях плавания в этих водах.

Науку мореплавания, запечатлённую в самодельных лоциях, они называли «морское знание». И этого знания, пополняемого из поколения в поколение, им вполне хватало для жизни в столь суровом краю. Писатель М.М. Пришвин (1873-1954) во время своего путешествия по Северу обратил внимание на то, что северные мореходы и в начале 20 века нередко пользовались древними народными лоциями, хотя были знакомы с научным описанием Северного Ледовитого океана.

Нет, не причём тут северная природа, тем более что сознание уже достаточно взрослого Михайлы Ломоносова было занято не проблемами бытия в условиях её уникальности. Оно «изнемогало» решением вопросов, которые никоим образом не были обусловлены окружающей его обыденностью и не могли случайно залететь в голову молодого крестьянина-рыбаря, потому что были связаны с такими неизвестными ещё в 18 веке большинству людей в России науками, как математика, физика, химия, геология, металлургия, пиитика, риторика и другими, писанными не освоенной им ещё якобы латынью. Но ведь каким-то чудом залетели и так прочно там засели, что его уму уже была невыносима эта обыденность с её социальной заданностью и «уникальной» природой.

Так где же лежало то сказочное огниво, которое высекло в нём искру желания непременно узнать это неведомое? И зачем надо было это узнать ему, рождённому, живущему, а порой и просто выживающему вместе со своей семьёй в сложнейших условиях Приполярья при полностью натуральном хозяйстве, требующем непрерывной отдачи сил и времени в любое время суток и любое время года? Чтобы больше выловить рыбы? Чтобы вырастить небывалый урожай жита? Чтобы построить себе самый большой дом на родном острове?

Но для этого ведь не обязательно знать латынь, за которой он якобы сбежал в Москву. Да и духовная академия, в которую он поступил учиться, чтобы утолить эту интеллектуальную жажду, давала теоретические знания, абсолютно неприменимые в конкретной жизни северного крестьянина. Уж куда ближе к этой жизни была та самая навигацкая школа, в которой он, по некоторым сведениям, стал учиться в Москве первоначально.

В каком ночном мечтании, на какой лесной тропинке, во время какого шторма на море-океане пришла к юному Ломоносову мысль о науке, если и спустя много лет после его жизни, наполненной научными и просветительскими подвигами, подавляющее большинство населения тогдашней России понятия не имело об этой науке, а самого учёного во всех слоях общества почитали только за стихотворца? К чему же готовил юного северянина его гений (от лат. genius – дух), зачем ломал все писаные и неписанные законы того времени, ставил под реальную угрозу будущее своего «подопечного», подсовывая ему вместо плуга, косы или рыболовного яруса неведомую лиру, увековеченную позднее скульптором Мартосом на его памятнике, установленном в Архангельске?

Что, наконец, стало истинным мотивом ухода будущего академика из дома – не в самом же деле бунт против злой мачехи? А если бы она оказалась доброй и покладистой, то и остался бы Михайло Васильевич на родном Курострове крестьянствовать, почитывая на досуге «три заветные книжки»?

Почему тогда же, когда появилась в их доме эта «злая и завистливая баба», не дающая парню жить так, как хочется, не присел он в тишине на лавку, не свесил на богатырскую грудь свою буйную головушку и не задумался над тем, сколь терпеть издевательства мачехи; не уйти ли к дядьке в Питер, чтобы там в каких-нибудь классах латынь изучать или, на худой конец, писарем стать? Нет, не присел, шесть лет (!) якобы терпел, хотя я лично не могу себе представить развитого и физически, и умственно молодого человека, способного в течение столь долгого времени достаточно бесконфликтно жить под гнётом чужой, да ещё и злой, как говорят, воли. Ну день, ну неделю, ну месяц, ну даже год он бы ещё, наверное, вытерпел, но две с лишним тысячи дней и столько же ночей под одной крышей с ненавистной мачехой? Кем же можно стать в такой стрессогенной ситуации?

А с другой стороны, и саму мачеху жалко. В крестьянском хозяйстве и без всяких наук всегда есть чем заняться хоть зимой, хоть летом. Особенно летом, недаром пословица гласит: летний день год кормит. Но и читать на Севере намного сподручнее именно в эту пору, когда солнце круглые сутки не заходит за горизонт. И сколько же терпения у жёнки быть должно, чтобы сдержаться, не уткнуть здорового молодого мужика, каким уже скоро стал пасынок, что не за книжечкой сидеть надо, а косу к завтрашнему дню направить, лодку просмолить, ограду починить, посмотреть, отчего жеребец захромал.

Эвон столь дел, а его всё надо подтыкать, как оленя хореем в зад. Да через неделю самая добрая и отзывчивая на крик бы перешла, а татушка и руки бы в ход пустил, чтобы навек о занимательных книжках забыл, как уже в наши времена поступил отец другого крестьянского паренька, тоже уроженца северной земли, будущего архангельского губернатора Анатолия Антоновича Ефремова (1952-2009). Его жена Мария Александровна в очень тёплых и откровенных воспоминаниях «Нам не хватило жизни и любви»¹ приводит такой эпизод из жизни мужа: «Как-то он мне признался, почему не читает книги. Говорит, когда был подростком, взял в библиотеке книгу про Тома Сойера и так зачитался, что забыл свою прямую обязанность по дому – дрова и вода. Влетело от отца по первое число». Многие, полагаю, прочитав эти строки, почесали свои «памятные» с детства места: домашние строгости учили на раз.

Так как же они, мачеха и пасынок, сосуществовали в атмосфере противостояния целых шесть лет? И почему только на двадцатом году до парня всё же дошло, что так жить нельзя? До этого было ещё можно, а теперь – нельзя. Почему? Да потому, говорят биографы М.В. Ломоносова, что отец решил женить его на дочери «неподлого человека». То бишь на девице из зажиточной семьи. И что в этом плохого или противоестественного? Хотя, конечно, женишься – дети пойдут, значит, надо дом строить, работать по-взрослому и в поле, и в море. Отец, не дай бог, на покой запросится (как-никак – уже 50 лет!), гукор свой передаст по наследству в пользование, тогда вообще – пиши пропало, тут уж совсем будет не до книжек, не до науки.

Такая жизнь не по нему, надо срочно ноги в Москву делать? Там он, конечно, никого не знает, да и где ещё она – та Москва. Но мир не без добрых людей: и на дорогу, если хорошо попросить, денег дадут, и до Москвы довезут, и на ночлег позовут, и в академию, где латинскому языку учат, устроят, а там, глядишь, и в страны заморские отправят на нехилый казённый кошт.

В.И. Ламанский так и писал: «…внутренний голос, „демон” Ломоносова, давно уже