========== 1. Проклятие хранителя (вместо предисловия) ==========

Слишком громко, так что сотряслись вековые стены преисподней, я хлопнул дверью кабинета Сатаны и крепко сжал кулаки, чтобы не начать крушить всё кругом. Этот заносчивый, властный ублюдок решил, что он может всё, в том числе — и решать мою судьбу. Он и вправду мог всё: в его власти было разрушать континенты и начинать войны…

Однако мало я служил ему верой и правдой… так он счёл меня виноватым в том, что сам не углядел творящегося действа у него под носом. Я был не просто зол, я был в слепой ярости. И куда можно сослать злого черта Геральда в таком состоянии?.. Напиться глифта? В бордель к шлюхам? Покончить с собой ритуальным ножом?

Нет, и даже не туда, куда подумали вы… А… в роддом. Туда, где обычно рождается жалкий народец. Да, мне в насмешку, в издевательство, с головокружительным понижением, с пинком под зад и снова в начало карьерной лестницы, в собирателя душ для огненной преисподней.

Я, великий Геральд, тот, кто встречает души на небесах, тот кто из непризнанных, ангелов и демонов лепит, как учитель, великих и совершенных созданий, вынужден стать чертом на левом плече у мерзкого вонючего человечишки, чтобы постоянными шепотом, уговорами и соблазном ввергнуть в ад его бессмертную душу. Немыслимо, неслыханно, безобразно! Несмотря на бесконечно долгую и кристально чистую, верную службу Сатане и крепкую, преданную с момента сотворения мира дружбу с ним…

Вот оно расположение великих!.. Горечь и сожаление снедали меня, те «друзья», которые всегда приходят на место гневу и ярости. Осталось только пожалеть самого себя. Но я не знал ни жалости, ни снисхождения ни к себе, ни к другим. Вечное пребывание в нестерпимо жарком аду, видевшим немыслимые страдания обреченных на вечные муки людских душ, сделало меня черствым, грубым и бесчувственным. Но что толку продолжать стоять под дверью злого и мстительного хозяина, как воспитанному и верному псу, выпрашивая милость, как обглоданную кость, всё ещё надеясь, что хозяин простит, передумает, обласкает и снова пустит на порог. Я стал быстрым и уверенным шагом удаляться от того места, где думал, что у меня есть семья.

Что ж… теперь надо думать о своей предстоящей работе. Работе навеки вечные… Склонить жалкую, трепещущую от ужаса перед невыносимо темным злом человеческую душонку. Да легко. Да на раз плюнуть! Доберусь и разорву на части. Я представлял себе сцены насилия: как склоню бедную душу к греху, как ввергну её в пучину чревоугодия в любом его проявлении и безудержному блуду, заставлю её содрогаться в экстазе от собственного превосходства и тщеславия, поклонения себе, как высшему существу, а потом — разверну всё так, что человечишка увидит всю бездну своего низкого и безобразного падения, как будет несчастен, как пойдет каяться и как там служители культа, а неистинные последователи Бога, отмахнутся от него по привычке, сонно выслушав исповедь, совершив обряд, но не таинство. Душа чувствует такие вещи, и это не принесет ей облегчения. Она будет пребывать в таком жестком и мрачном осуждении самой себя, что ей не останется ничего, кроме как сделать отчаянный шаг. И вуаля! Она — моя, в моих руках, понимающая, что попалась, что уже не отвертеться, не попросить прощения, не покаяться! О, я буду беспощаден! А сколько ещё жалких душонок попадут в мои лапы, ведь я бессмертен…

С такими мыслями я, окончательно успокоенный рассуждениями о своей виртуозности выполнения предстоящей работенки, невозмутимо и равнодушно вышел из водоворота, но, оглядевшись, всё-таки позволил себе презрительно поморщиться. Ну, не люблю я людей, а точнее — я их ненавижу, терпеть не могу. А почему и сам не знаю… Место, где я оказался, — родильный дом. Как правило, здесь появлялись человеческие детеныши — новые людские души. Я недовольно цокнул языком. Да, тут всё пропитано насквозь их сопливой размазней, их радужными мыслями о будущем, мечтами, страстишками на уровне блудливого подростка пубертатного периода, тайными мыслями а-ля «что утащить сегодня с работы». Людишки бродили рядом, жизнь их «бурлила», всё это сейчас как болотная жижа, холодная и вязкая, буквально обволакивало меня, топило в себе, заставляя кости сжиматься под напором давления. От досады и внутреннего раздражения я плюнул себе под ноги.

Рядом кто-то крякнул и икнул одновременно. Это было премерзко! Я чуть вздохнул и, чтобы сразу не убить стоящего за спиной, чуть помедлил, прежде чем повернуться к источнику звука. Затем все-таки обернулся и увидел ангела — старого пьянчужку Джека. Выглядел тот довольно жалко: маленький, толстенький, с плешивой головой, красным носом, и подслеповатыми, как у котенка, глазами. Я не мог не закатить глаза. Я даже не мог злиться на происходящее о мной, потому что ещё чуть-чуть и засмеюсь на всю округу дьявольским смехом, от которого полопаются все мензурки в лабораториях, дети зайдутся в удушающем крике, а пролетающие мимо птицы сдохнут прямо в полете; потому что всё, что происходило со мной смахивало сейчас на какой-то фарс, комедию, я чувствовал, что у этого фильма с моим участием не будет хорошего конца, да и плохого тоже, он будет длиться вечно. Браво, Сатана! Наказал, так наказал — удружил, так удружил. Даром, что изощренный искуситель.

Ангел пытался приветствовать меня, но, как говорится, либо пить, либо… не пить… Он сделал мах рукой, открыл, было, рот, но потом снова закрыл, икнул и обреченно махнул рукой. Я начал злиться, а потом меня вдруг взяло любопытство, за какой же душой нас послали, кому не угодило это маленькое существо, что его прокляли нами уже при рождении: непросыхающим ангелом Джеком и угрюмым дьяволом Геральдом. Мне очень не терпелось посмотреть на этого человечка.

Ангел и я оказались в операционной. Я равнодушно следил за рванными и немного суетливыми действиями врачей и вдруг почувствовал ладонями приятное покалывание. Это чувство мне нравилось и не нравилось одновременно, потому что я никогда его не испытывал, потому что оно пугало меня. Что со мной такое?! Из-за этого я не сразу заметил, что появился ребенок, мать которого сейчас пытались спасти врачи.

В палату вбежала реанимационная бригада и врачи столпились вокруг её уже мертвого тела. Я это знал, я видел, как Шепфа принимает её в свои теплые руки. Никакие врачи её не оживят, обратного пути нет. Я глазами проследил за ребенком, его взвесили, укутали в пеленки и понесли прочь из родильной. Я видел, что пожилая седая медсестра, в мягких руках которой