Конечно, ты все равно просыпаешься, когда наступает утро.
В определенный момент ты начинаешь сомневаться, существуешь ли ты на самом деле. Можно ли удостоить твое существование некой личностью, если не личностью — то хотя бы разумом; твой собственный разум распадается на осколки. Ты пытаешься вспоминать теоремы трансфигурации. Как ты можешь их не помнить? Ты сдал на отлично двенадцать С.О.В., они где-то там, среди изорванных черно-белых колдографий, в которые превратились твои воспоминания. Когда ты касаешься собственной памяти, тебе начинает казаться, что ты по-прежнему можешь испытывать боль.
Так проходят первые три года.
Потом от тебя начинают требовать признания своей вины. Барти Крауч не верит в раскаяние, но ты должен осознавать свое преступление и справедливость своего наказания. Ты должен быть благодарен.
Империус не может заставить испытывать благодарность, лишь имитировать ее. Но ты — вытренированный министерскими специалистами окклюмент, ты привык заставлять себя быть кем-то еще, и ты приучаешь себя быть благодарным на самом деле, потому что тогда Империусу не за что зацепиться, ничто не причиняет боли, и новых наказаний не следует. Ты привыкаешь к благодарности — у тебя есть на это целая вечность.
— И однажды, представь, — Барти указывает палочкой Грюму в лицо и усмехается, — много лет спустя, он один раз ослабит контроль. Всего один раз.
И этого будет достаточно.
Грюм смотрит на кончик палочки: он тоже чувствует магию, готовую вырваться из нее мгновенной и смертоносной молнией. Барти улыбается и развеивает скопившуюся энергию одним взмахом.
Он выучил свой урок слишком хорошо.
— И теперь ты здесь. — Аластор отставляет пустую миску в сторону. Он закончил есть уже давно, но ждал, слушая — неподвижно и внимательно. — Люди не выходят из Азкабана прежними даже после недели заключения. Те, кто выходят через месяц, чаще всего возвращаются в Азкабан снова, уже навсегда. А ты пробыл там год. И после этого двенадцать лет под Империусом. И вот ты здесь… в моей шкуре… зачем?
Барти моргает почти непонимающе.
— Зачем?
— Зачем? — с напором повторяет Грюм. — Чего ты хочешь?
Барти встряхивает головой. Он… не понимает вопроса.
— Темный лорд должен вернуться.
— Чего ты хочешь, Крауч? Ты сам?
Он молча смотрит на сидящего в углу камеры аврора. Аластор тихо хмыкает.
— Я так и думал. В тебе этого уже не осталось.
Злость вспыхивает внутри драконьим пламенем, зачарованным порохом; обжигает кровь, заставляет стиснуть зубы и вскинуть палочку в привычном жесте заклятия: Crucio. Мучительный хрип Грюма слышен будто издалека; Барти вдыхает жгучую, неистовую ненависть как последнее средство оставаться живым.
В какой-то момент заклятие прерывается, когда ненависти становится недостаточно. Поддерживать Непростительные трудно — даже Пожирателям. Даже после Азкабана.
— Ты прав, — спокойно соглашается Барти, — этого во мне уже не осталось. Но кое-что дементоры не выпивают даже за год. Даже за тринадцать лет.
Он точно знает источник огня, который напоминает ему, что он всё ещё жив. Метка на его левом предплечье становится теплее с каждым днем.