вождь, дальний родственник короля, счёл себя обманутым и, к великому ужасу торговца, объявил, что последний продаётся. Английский купец с радостью купил ещё одного негра. Хлоп! — и торговец уже не важный человек, а вещь.

Полубезумного от отчаяния, его приковали в трюме. Предпочитая плену смерть, он дважды вырывал себе горло ногтями. Но всякий раз, умерев, возвращался к жизни, — а от раны не оставалось и следа. Пытался прыгнуть в море и утонуть — его вытаскивали без капли воды в лёгких. Добыл матросский кортик, вонзил в грудь — лезвие вышло само, рана закрылась. Тут-то и осознал он всю глубину своего падения: его прокляли! Может, боги, может, мстительные духи мёртвых, а не то ведьма или колдун, за которых он выторговал хорошую цену. Кто именно, навсегда останется тайной. Но проклятие несло ему ту же судьбу, на которую он обрёк других. И выхода нет и не будет.

Зуб негра-работорговца Джордж Вашингтон любил больше всех остальных. Сколько им ни жуй, ни кусай — зубу сноса нет. Порой Вашингтон готов был поклясться, что тот сломался. Но осмотришь — и ни трещинки, будто бы сам себя чинит. Вашингтон загружал его работой и не давал ни минуты покоя.

* * *

Восьмой негритянский зуб Джорджа Вашингтона попал к нему от его повара по имени Улисс. Тот снискал любовь домашних Маунт-Вернона своими кулинарными талантами и рачительностью на кухне. Для званых ужинов, даваемых в особняке, всегда стряпал Улисс, и гости нахваливали его умение выдумать новое блюдо, от которого слюнки текут. Люди из высших социальных кругов, к которым принадлежали Вашингтоны, звали его «дядя Лисс» и осыпали такими подарками, что местные газеты отмечали: «превозносимый на все лады повар-негр стал прямо-таки надутым денди».

К имени своему Улисс относился столь же серьёзно, как и к работе. На деньги, вырученные от продажи подарков и остатков трапез — а платили за объедки со стола Вашингтонов неплохо — он купил переведённые труды Гомера. Из них повар узнал об удивительных приключениях своего тёзки, а среди других персонажей ему особенно пришёлся по сердцу один: Цирцея, волшебница, славящаяся знанием зелий и трав, которая приправляла лакомства сильнодействующими эликсирами и обращала людей в свиней. Раздобыл Улисс и другие книги: восточные тексты по китайскому траволечению, запрещённые манускрипты мусульманских алхимиков и даже редкие древнеегипетские папирусы по оборотничеству.

Его первый опыт трансмогрификации лишь усилил аппетит гостей — те оголодали до того, что побросали вилки и ложки и принялись заталкивать в рот еду пригоршнями, будто звери. Со второй попытки все обедавшие стали громко, пронзительно повизгивать, что списали на неумеренность в крепких напитках. Наконец успех пришёл: спустя несколько дней после одного летнего званого ужина повар услышал, что виргинский плантатор, близкий друг Вашингтонов, пропал, а его жена в тот же день застала в гостиной шумно возящегося огромного пегого борова. Рабы поймали страховидную зверюгу, и та без промедления была заколота и подана на стол.

Жертв Улисс выбирал с умом: за годы его поварской карьеры исчезли несколько рабовладельцев и надсмотрщиков, известные особой жестокостью, купец-корабельщик с Род-Айленда, сказочно разбогатевший на торговле рабами, и забредший французский физиогномист и натуралист, что разглагольствовал о врождённых «низких умственных способностях» негров — их черепа он уподоблял черепам «почти человеческих существ», вроде антропоморфных обезьян внутренней Африки и свирепых лесных гоблинов Баварии. А потом как-то, в начале 1797, исчез и сам Улисс.

Огорчённые Вашингтоны обыскались беглого повара, расписывая всем, кто преклонит ухо, доброту, с какой относились к неблагодарному. Его так и не нашли, но рабы Маунт-Вернона шептали, что в день пропажи Улисса на куче его одежды стояла чёрная ворона с озорным блеском в глазах. Она каркнула и, замахав крыльями, улетела.

Когда Джордж Вашингтон носил зуб повара-беглеца, на званых обедах случались странности. На глазах рабов Вашингтон с остекленевшим взглядом, будто в трансе, забредал в кухню и капал в еду гостей какую-то странную жидкость. Остатков этих блюд слуги не касались. Но многие виргинцы тем летом отмечали аномальные нашествия диких свиней, толпами толкущихся на улицах и в полях округа Фэрфакс.

* * *

Девятый и последний негритянский зуб, купленный Джорджем Вашингтоном, принадлежал рабыне по имени Эмма, из ранних невольников Маунт-Вернона, где она родилась всего через десять лет после того, как въехал с семьёй Августин Вашингтон. Опиши кто-нибудь жизнь Эммы для потомков, те узнали бы о девочке, повзрослевшей под сенью одной из самых могущественных семей Виргинии. О девочке, которая рано уяснила себе, что числится среди собственности Вашингтонов и ценима наравне с креслом, вырезанным из экзотического ямайского махагони, или безделушкой тонкого кантонского фарфора. Потом о девушке, которая видела, как дети Вашингтонов идут в школу и набираются аристократизма, а её натаскивают им угождать. Перед ними — целый неизведанный мир, только и ждущий своих исследователей. Её мир — Маунт-Вернон, и подниматься чаяниями выше желаний и нужд хозяев ей нельзя.

Нет, у Эммы была и своя собственная жизнь, ибо рабы скоро учились выкраивать себе место в ней отдельное от хозяев. Она дружила, любила, вышла замуж, плакала, дралась и находила утешение в обществе столь же кипучем, как общество Вашингтонов. Возможно, даже более — хотя бы оттого, что рабы-то понимали, как ценна жизнь. И всё же она мечтала о большем. Вырваться оттуда. Жить жизнью, в которой её друзей и семью не дерут кнутом; жизнью, в которой её дети — не чья-то собственность. Мечтала жить там, где можно глотнуть воздуха свободы и ощутить его сладость. Эмма не владела никакими видами волшебства. Не знахарствовала и не ворожила. Её не учили, как женщин по фамилии Вашингтон, простеньким бытовым чарам. Однако в её мечтах была своя магия, сильная и действенная, за которую она держалась, которая выросла и расцвела внутри неё — где даже её хозяева не могли до неё дотронуться или отобрать.

Когда Джордж Вашингтон носил зуб Эммы, немного той магии просочилось и в него, Вашингтона, и она, возможно, задела какую-то струнку его души. В июле 1799, за полгода до смерти, он наказал в своём завещании освободить принадлежащих ему сто двадцать трёх рабов, включая Эмму, по смерти жены. О принадлежащих ему негритянских зубах завещание умалчивало.