ЛЕГЕНДЫ НОВОЙ ФРАНЦИИ

Собиратель сказаний, иллюстрации: Жан-Клод Дюпон

В Новой Франции, во всём этом мире говорящей по-французски Северной Америки (мире, чьё сердце — Квебек), легендами обычно называют не только произведения, которые с помощью этого термина определил бы российский фольклорист, но также тексты, относящиеся, скорее, к жанрам преданий и бывальщин.

Ноев ковчег

Сто лет и один день строил, говорят, Ной ковчег; вот сколько времени понадобилось ему, чтоб сделать корабль, который и потоп бы выдержал, — а потоп-то этот он во сне видел. Сколотил он сперва большую клеть деревянную квадратом, посредине ее потом дом поставил. И только, значит, залезли парами в ковчег все звери, которых туда он согнал, — ну и, понятное дело, забрались дети его, — как начался ливень. Сорок дней и сорок ночей хлестал дождь без перерыва — а потом, как очистилось небо, выпустил Ной из ковчега ворону: узнать задумал, не сошла ли вода, не появилась ли кругом зелень. Да только не вернулась ворона. Как увидела зверей утонувших — а туши их по водам тогда всюду плавали, — так и пала на мертвечину, клевать принялась; ест — не наестся. Попросил тогда Ной голубя, чтобы тот принес ему весть. И в первый вечер вернулся голубь с комочком земли в клюве, а во второй — с гроздью калины. Вот и сделал Ной, в благодарность, голубя белой голубкой, а вороне, в наказание, дал он голос хриплый да сиплый — и перья, как уголь черные.

А как оказался ковчег на суше, вышла оттуда семья Ноя, огляделась — да и обосновалась тут, как говорится, на «земле доброй да ровной». Так что пришлось воронам — а их ведь так и не простили люди, от домов своих все гоняли — удрать из этих мест, убраться из Штатов в Канаду. Да только как повалил снег в Канаде, не выдержали вороны, полетели обратно, на землю Штатов. Поняли, что иначе до весны им не дотянуть.

И вот с тех пор повелось, это уж всем известно: как увидишь, летят вороны к американским берегам, так и знай — зима на носу.

Заколдованный баклан

В тот вечер папаша Бурже возвращался от Заревой горы, возле которой имел он обыкновение ставить сети на треску, в прескверном настроении. Надо сказать, что такое случалось с ним этой весною нередко. «Проклятый баклан, — ворчал старик, — ну погоди, ты у меня дождёшься… Это ж надо, весь мой улов пожирает!»

Больше всего старика раздражало, что чёртова птица взяла привычку кружиться вокруг его плоскодонки — да с его же сельдями в клюве. «Что бы ей самой себе рыбу наловить, — так нет, вишь, привыкла воровать из сетей у тех, кто и так еле-еле концы с концами сводит!» — бормотал сердито рыбак.

В общем, назавтра до места, где стояли его сети, добрался он с твёрдым намерением покончить к вечеру с бакланом (у нас их ещё морскими воронами зовут). И было у него с собою в лодке ружьё, а в стволе ружья — добрый заряд утиной дроби. Ну и как обычно, пролетел у него над головою баклан, крикнул «Уак!» — и скорей к сетям; а через миг уже вынырнул — с сельдью, понятно, в клюве. Старик схватил ружьё, прицелился и выстрелил. «Бах!» И что же? Да ничего. Ровным счётом ничего не изменилось. Когда дым от выстрела, окутавший птицу, рассеялся, старый рыбак увидел, что она продолжает спокойно доедать его рыбу, будто посмеивается над ним. Папаша Бурже снова прицелился, снова выстрелил — опять ничего. После третьего выстрела старику — а его в Персе считали лучшим охотником на морских птиц — стало как-то не по себе: «Полно, — подумал он, — да уж не заговорен ли этот ворон?»

Только этим дело не кончилось. На другой вечер папашу Бурже сопровождала туда, где расставлены были его сети, добрая дюжина рыбаков с ружьями; всем хотелось попытать счастья. «Бах! Бах! Бах!» Но лишь отгремят выстрелы, чёртов баклан опять, словно издеваясь над охотниками, в воду ныряет — и появляется, несколько мгновений спустя, с новою сельдью в клюве.

Говорят, что выручила папашу Бурже статуя святой Анны, заступницы нашей, высившаяся на, деревушкой; хранила она рыбаков от напасти, от бед спасала. Стояла эта из свинца вылитая статуя на скале что прозывалась Роландовым столом. Отковырял папаша Бурже от статуи ножом своим карманным кусочек металла — да и отлил из него ружейной дроби А потом, в тот же вечер, отправился старик туда, где знал он точно, снова встретит проклятую птицу. Выстрелил рыбак — и так и полетели во все стороны перья; добрую половину их потерял морской ворон. Криво, косо, зигзагом устремился баклан в облака — и пропал в темнеющем небе.

А папаша Бурже до конца своих дней рассказывал о заколдованном морском вороне и даже подражал во весь голос (а голос у старика, что правда, то правда, был зычный) тому хохоту, которым разразилась бесовская птица, когда попал в неё заряд свячёной дроби; особенно нравилось ему вспоминать, как «эхо за ней повторило трижды „Ха! Ха! Ха!“».

Чудесный сад

Гору эту, на которой рос — прямо посреди леса — чудесный сад, видно было издалека. Под лучами жаркого солнца зрел там маис, поспевала фасоль, наливались тыквы. Шиповник да дикие розы разных цветов цвели под деревьями, чьи ветви отягчали сочные плоды.

Каждый день по несколько раз Эвичи-Сага — маниту, божество этих мест, — вел разговор с медведями, оленями и другими зверями, которые приходили утолить жажду к озеру; влагу озера пили и облака, проплывавшие над ним. Так чист был воздух в этих местах, что не знали старости жившие там обитатели леса.

Только раз виндиго, противник доброго маниту, который проходил в тех местах, решил, что глупо просто так брести мимо; почему бы, думает, не забраться мне на эту гору, не набрать там фруктов, не запастись дичью.

Залез он в волшебный сад — да и начал набивать корзину свою; самыми чудесными травами наполнил ее, лучшие головки лесного чеснока туда побросал. Долго старался, все побольше хотел унести. И только когда увидел он, что солнце скрылось, когда услышал, что ветер свистит, поет все громче да громче, решил: спускаться пора — а то, думает, как бы не застала меня тут, на горе, непогода.

В ту часть сада, где росли фрукты, забежал виндиго, когда град уже начался. Градины колотили по камням, прыгали, как бешеные, по скалам — а он в это время ломал ветви плодовых деревьев, поскорей готовил вязанку, за спиной ее укреплял; вдобавок, приметил он вдруг двух жирных куропаток,