от обязанностей классного руководителя.

Поначалу Дир не обратил на это заявление никакого внимания, считая, что у Дяди просто скверное настроение.

Однако вскоре обнаружилось, что и другие учителя удручены нашим невежеством. Наконец, наш полонист Жвачек, всего лишь на третьем своем уроке, запустив малый зонд и услышав наши, лишенные всякого смысла высказывания по поводу классиков польской литературы, зловеще рассмеялся, побледнел и молча покинул класс. В учительской он со свойственным ему юмором сообщил:

— Мне удалось обнаружить в нашей школе поселение неандертальцев. Возможно, пану директору тоже небезынтересно было бы послушать их бормотание? Представляется редкий случай.

Вот в результате этого драматического разговора наша четверка и оказалась в директорском кабинете.

Здесь, как сказано выше, Дир и произнес перед лицом всего преподавательского коллектива свою глубоко принципиальную речь. Ей сопутствовала богатая драматическая жестикуляция, причем перст его попеременно указывал то на портреты славных воспитанников школы, то на наши никчемные фигуры.

Из этого состояния ораторского запала Дира вырвала оса, которая, устав от бесцельного кружения под лампами, снизила свой полет, явно угрожая почтенным лысинам наших гогов.

Директор на мгновение прервал свою речь.

— Выгоните наконец эту осу! — простонал он.

Пан Жвачек попытался было сделать это, но безуспешно. Изгнанная из района лысин, оса угрожающе закружила у наших носов.

— Что вы можете на это ответить? — услышали мы голос Дира.

Мы стояли с видом оскорбленной невинности.

— Мы очень сожалеем, пан директор, — произнес Засемпа, — но когда вы говорите о нашем невежестве, мы просто не понимаем, о чем идет речь.

— Не понимаете! — прогремел директор, бросив беспомощный взгляд на Жвачека. — Видно, я напрасно срываю свои голосовые связки! Может, вы, пан Жвачек, продемонстрируете нам здесь то, что вы собирались продемонстрировать?

И Дир резко взмахнул рукой. Мы так и не поняли, то ли это был жест благородного возмущения или попытка отогнать осу, которая как раз в этот момент коснулась директорского уха. А может быть, это был просто жест отчаяния. Рука Дира описала эллипс и со всего размаха ударила по голове гипсового Катона.

Раздался глухой стук. Римлянин брякнулся об пол, и голова его лишилась челюсти и левого уха.

Наступила минута растерянности. Дир потирал руки и смущенно приглядывался к гипсовым осколкам у своих ног.

Напряженную атмосферу разрядил голос пани Калино.

— Наконец-то мы избавились от этого Катона, — с облегчением вздохнула она. — Должна признаться — я уже не могла спокойно смотреть на это облупившееся страшилище.

— Я тоже давно надеялся, что кто-нибудь наконец наберется смелости и уберет с глаз долой эту рухлядь, — заверил присутствующих физкультурник.

— Да, это несомненно была натуралистическая дребедень, которая оказывала отрицательное влияние на развитие эстетических взглядов нашей молодежи, — вынес свое решение преподаватель рисования пан Крыска. — Вы согласны со мной? — спросил он у пана Жвачека.

— Да, это неудачная дешевая копия, — кивнул пан Жвачек.

— Скажите Венцковской, — обратился он к нам, — чтобы убрала этот мусор.

Мы с облегчением бросились к двери, но тут внезапно раздался голос пана Мисяка, преподавателя истории, прозванного Алкивиадом.

— Погодите… я… полагаю… мммм… что его еще можно спасти.

— Спасти? Зачем? Не стоит! — воскликнула пани Калино.

Но Алкивиад уже подобрал отбитые куски гипса и спрятал в свой портфель.

— Я отдам их склеить… В Краковском предместье есть такая мастерская.

Случай этот имел, однако, ту хорошую сторону, что, выведенный из равновесия, Дир счел необходимым закончить с нами разговор.

— Марш в класс, — сказал он, поправляя на стенде цилиндрик первого выпуска серы. — И запомните: вашему безделью пришел конец! Серой и каленым железом выжгу я язву невежества!

ГЛАВА II

Получив трагическую весть, класс замер в ожидании воздействия серой и железом. Но оказалось, что до этого нам еще предстоит пройти сквозь ряд предварительных испытаний. Дир все никак не мог примириться с тем, что катастрофически низкий уровень наших знаний — результат простого невежества.

И вот в надежде на то, что это позорное явление можно будет объяснить высоким процентом умственно-отсталых учеников в нашем классе — нас подвергли обследованию психиатра.

Психиатр — деликатный печальный человек в темном костюме четверками вызывал нас в класс и задавал различные вопросы.

Первый из них: часто ли мы страдаем головными болями?

На это почти все отвечали утвердительно, демонстрируя ему шишки и другие травмы, полученные на футбольной площадке.

Затем он осведомился, сколько нам лет, есть ли у нас родители, бывали ли мы жертвами несчастных случаев, приходилось ли нам переносить тяжелые заболевания, а также не испугались ли мы чего-нибудь в прошлом.

Мы честно поведали ему, как напугал нас пан Жвачек, когда принялся расспрашивать о придаточных предложениях. Пендзелькевич подробно рассказал о том, каким страшным ударом было для нас поражение Валясека на олимпийских играх в Риме и Эдмунда Пентковского в поединке с американским дискоболом.

Психиатр закашлялся и прервал нас:

— Это горе пережил тогда весь наш народ. А я хочу узнать о несчастьях более личного порядка.

Тогда Засемпа рассказал ему о проколе велосипедной шины, Слабый — о том, как во время тренировки он порвал штаны, Бабинич — о парикмахере, который, замечтавшись, остриг его наголо, Зимный — о плаще, сшитом ему родителями «навырост», а Врубель — о том, как родители конфисковали ужа, которого он воспитывал.

А потом — уже все вместе — мы поведали ему, какую травму нанес нам уход пани Лильковской.

Однако психиатр этим не удовлетворился и принялся допытываться, не бывают ли у нас по ночам кошмары и не кричим ли мы во сне.

Чтобы доставить человеку удовольствие, мы ответили утвердительно, и он потребовал, чтобы мы поподробнее передали ему содержание наших сновидений. Я рассказал ему об одном из своих ночных кошмаров, когда мне привиделось, будто Жвачек заставил меня выучить на память две строфы из стихотворения. Пендзелькевичу же приснилось, что его по ошибке включили в состав хора.

Но по выражению лица психиатра мы поняли, что этого ему мало, что переживания наши не кажутся ему достаточно серьезными и, следовательно, нас, того и гляди, признают нормальными. Ну, тут уж мы для собственного спасения принялись придумывать более эффектные переживания.

Слабый