Иллюстрация № 3"> ПЕРЕВОД Э. ГЕССЕН

I

Двойной ряд стройных березок возвышался над молодым сосняком, защищая его от ветров, почти непрерывно, весь год напиравших с запада, где простиралась обширная вырубка, засаженная деревцами, едва заметными среди разросшегося бурьяна. С юга сияло солнце, лучи его падали на голову лежавшего на земле человека, а тело прикрывала зыбкая, колеблющаяся тень берез. Туланец лежал распластавшись, словно его бросили с высоты, на помятой траве чернели пятна крови, смешанной с землей, и совсем рядом — глубокие следы кабаньих копыт.

— С чего вы взяли, что это волки? — спросил Матеуш. — Кабан, громадный кабан, а вовсе не волки.

— Кабан не бросается на человека, — ответила Моника обиженным тоном. — Никогда такого не бывало.

— Раненый, говорят, бросается, — возразил ее отец. — Будь это волк, он перегрыз бы горло.

Матеуш догадывался, что произошло. Туланец и его сын Феликс охотились тайком, подстрелили кабана, и тот кинулся на них. Молодому удалось убежать, а старик не успел. Матеуш не раз уже предупреждал Феликса, говорил, что запретный промысел рано или поздно приведет к беде. Такой беды он, конечно, не ждал, просто думал, что Туланца поймают настоящие охотники, сдадут в милицию и его посадят за браконьерство и недозволенное хранение оружия. Но Феликс даже слушать не хотел — никакого, мол, оружия у него не было и нет, браконьерством он сроду не занимался, а на тех, кто болтает зря, он подаст в суд за клевету. Хвастливую самоуверенность Феликса и даже его неодолимую тягу к браконьерству еще можно было понять, но то, что Феликс бросил старика и вел себя как ни в чем не бывало, — это просто не умещалось в голове. А может, он действительно ничего не знал, может, старик охотился один, но тогда ружье было бы при нем. И если даже кто-то успел унести его, то в карманах остался бы хоть какой-нибудь патрон, какой-нибудь след. Значит, в тот момент, когда кабан кинулся на старика, Феликса не было рядом, и пока он подбежал, все было кончено. И тогда Феликс смылся, не оставляя следов: отцу уже все равно не помочь, а зачем к одному несчастью добавлять другое и садиться в тюрьму за хранение оружия? Матеуш был совершенно уверен, что все именно так и произошло. Он не стал спорить с лесником Гловацким и Моникой и молча смотрел на серое, сморщенное еще сильнее, чем при жизни, лицо покойного с седыми торчащими усами. Ему вспомнился отец, ровесник Туланца и его соратник по первой мировой войне — они вместе сражались на итальянском фронте в рядах армии императора Франца-Иосифа. Матеуш в детстве любил слушать рассказы о боевом прошлом, за которыми два воина Австро-Венгерской империи коротали долгие зимние вечера. Матеуш даже слегка завидовал этим воспоминаниям и никак не мог представить себе, как выглядели отец и Туланец в мундирах прежней, чужой армии. В то время Туланец был в их семье своим человеком, Матеуш звал его крестным, но потом, уже после смерти отца, он изменился, стал каким-то чужим, жадным, его никто не любил. К тому же он был неисправимым браконьером, что тоже было немаловажно с тех пор, как Матеуш поступил на службу в лесничество, на казенные хлеба, как презрительно говорили Туланцы. Отец, умерший пятнадцать с лишним лет назад, остался в памяти Матеуша молчаливым, грустным, вечно озабоченным, но сын не забыл, что его доброго старика роднили с Туланцом не только общие фронтовые воспоминания, но и общие вкусы и привычки; они не раз вместе охотились в барском лесу, это Матеуш очень хорошо помнил, но тогда в этом не было ничего дурного, это было не браконьерство, а настоящее мужское занятие, в котором преуспевали далеко не все; в ту пору Матеуш не только не осуждал отца и Туланца за их страсть к браконьерству, но, напротив, от души желал им удачи, мысленно сопровождал их во всех походах и потом с наслаждением лакомился мясом косули, которое жарили тайком в большой кастрюле, засунутой в печку прямо на раскаленные угли. Это было довольно крупным событием, и Матеуш, как и остальные члены семьи, знал, что об этом не следует болтать и хвастаться. Матеуш не раз думал о том, кем стал бы его отец, будь он жив: таким же вечным браконьером, как Туланец, или настоящим охотником? Он не мог ответить на этот вопрос и, быть может, именно поэтому никогда до конца не осуждал Туланца и, вопреки здравому смыслу, вопреки своим служебным обязанностям, относился к нему с известной долей понимания и снисхождения.

Всякий раз, думая об отце, Матеуш вспоминал зимнее февральское утро, резкий ветер с поземкой, наметавший сугробы у порога бревенчатой избы. Старший брат Борис, в серой куртке и сапогах, с заплечным мешком, в котором больше всего места занимали бутыли с самогоном, стоял на пороге; отец — чуть ниже его ростом и немного сутулый, с лицом более озабоченным, чем когда-либо, — говорил таким тоном, каким он беседовал с Туланцом, обсуждая очередной поход, то есть вполголоса, веско и значительно:

— Если другого не дадут, то пусть хоть Боргардтово.

Тут надо объяснить, что Боргардтом звали их бывшего соседа, немца, который сразу же после прихода гитлеровцев захватил дом родителей Матеуша вместе со всем инвентарем и хозяйственными постройками, — их самих выселили в генерал-губернаторство, откуда они только недавно вернулись. Все пять лет нужды и скитаний они мечтали о том, что ведь немцев в конце концов прогонят и тогда их хозяйства перейдут к выселенцам. И когда зимой 45-го года фронт стал стремительно передвигаться на запад, Борис вместе с группой других выселенцев пошел следом. Расчет был прост: кто придет первым, тому и достанется лучшее немецкое хозяйство. Ну а в крайнем случае пусть Борис берет хозяйство Боргардта, на которое они ведь имеют полное право.

Матеуш завидовал тогда Борису и потому, что отец говорил с ним, как с равным, и потому, что мать лила слезы. Завидным казалось и само путешествие по следам наступающей армии, по неизведанным дорогам. Брат Виктор, старше Бориса на год, ушел осенью на фронт добровольцем. Бориса родители не отпустили — должен же кто-то дома остаться. Как ни странно, уход Виктора в армию не имел в глазах Матеуша той загадочной привлекательности, что путешествие Бориса. Мать, правда, плакала одинаково, но отец придавал больше значения заданию Бориса, быть может, потому, что на войне он и сам был когда-то и ничего необычного в этом не видел; к тому же поход Бориса сулил большие надежды всей семье.

— Ну вот, Борис, значит, тебе все ясно, — сказал отец и потом долго смотрел ему вслед, заслонив руками лицо от ветра. Ему не довелось больше увидеть сына, три дня спустя он умер от неизвестной, внезапной