А. И. Шебунин СКОЛЬКО НАМИ ПРОЙДЕНО…

Литературная запись В. Г. Александрова

Под красным знаменем

Перед грозой

Состав из красных товарных вагонов, набитых призывниками, шел в Ярославль. Колеса ритмично считали стыки, гремели на стрелках, со скрипом тормозили у железнодорожных станций или прямо в поле, если семафор закрывал путь. Тогда наш закопченный старенький паровоз сипло ревел, стреляя вверх струей пара. Этот рев сразу подхватывал весь эшелон — от головы до хвоста: сотни молодых глоток орали, свистели, улюлюкали. Парни выскакивали из теплушек и мчались к соседним вагонам — распить с дружками-приятелями еще бутылку самогона.

Половина новобранцев была пьяна. Многие уже несколько дней подряд прикладывались к бутылке, пока нас, стриженных наголо рекрутов, везли из Архангельской губернии пароходом в Котлас, а затем — в Вятку (ныне Киров). Теперь продолжалось то же.

Новобранцы — почти сплошь из деревень — были юнцы еще непризывного возраста, лет девятнадцати-двадцати (в солдаты брали тогда двадцати одного года). Мне исполнилось девятнадцать. На западных границах России почти год шла война, солдат не хватало, и царское правительство стало призывать в армию наряду с запасниками и парней младших возрастов.

Погода стояла не по-майски сухая, жаркая. Небо было чистое, синее. Солнце накаляло железные крыши, и в вагонах стояла духота. На нарах храпели, лениво перекидывались в карты, порой хрипло затягивали песню. И вдруг где-то негромко перекатился гром. Потянуло свежестью. Край сизой, почти черной тучи поднялся над горизонтом. Туча медленно росла, все больше заволакивая небо.

Поезд стал притормаживать — впереди была станция, но короткий палец семафора категорически требовал остановиться. Несколько раз провернувшись, скрипнули и замерли вагонные колеса.

Мобилизованные высыпали из теплушек размяться, почувствовать под ногами земную твердь. А черная туча незаметно заволокла уже полнеба, закрыла солнце. Над землей повисла томительная тишина, как это всегда бывает перед грозой. Потом тишину разорвал порыв ветра. Ветер рванул пыль из-под колес, понес ее тучей вдоль железнодорожной насыпи, погнал в поле клочья паровозного дыма. На спинах призывников пузырями вздулись рубахи.

Ветер крепчал, посвистывал в телеграфных проводах, в щелях вагонов. Тьма закрыла небо и поле. Было что-то зловещее в этой черно-сизой громаде, погасившей солнце. Духота, томившая людей, исчезла, стало прохладно. Даже самые неугомонные озорники притихли, многие залезли обратно в красные теплушки, настороженно поглядывая на небо; некоторые крестились.

Раза два у горизонта полыхнуло ярким светом, но прошло немало времени, пока докатились тяжелые раскаты. И тотчас вверху, прямо над головой, бесшумно вспыхнула широкая синяя молния. Распоров сизую тучу до самого низа, она осветила поле таинственным светом. Вслед за этим так грохнуло и встряхнуло землю, что кое-кто из спавших свалился с нар.

Дождь хлынул стеной. Это был не просто ливень — дождевой шквал с ураганным ветром. Парни мгновенно забрались обратно в теплушки. Закрываясь, загремели на роликах двери.

А гроза не стихала. Ливень оглушительно бил по железным крышам. Только синие чистые молнии на миг высвечивали в пелене дождя окрестность, и тогда смутно виднелось поле, расплывчато проступал дальний контур леса, видны были вагоны на путях и мокрый блеск рельсов.

Эшелон двинулся и шел еще с полчаса под шум ливня и треск грозовых разрядов. А нам, сидящим на нарах, притихшим, мокрым, как бы протрезвевшим от угара деревенских проводов и бесшабашных дней, проведенных в пути, впервые вспомнилось, кто мы такие и куда едем так далеко от родных мест. Понимали только одно — не каждому суждено вернуться домой. Мы — солдаты, нас ждала одна судьба: служба, война, которая идет вот уже почти год и рычит где-то на западе так же грозно, как страшная гроза над нашей головой.

В Ярославле нас поместили в карантин, находившийся в бывшем манеже. Там мы пробыли почти весь июнь 1915 года. Потом нас разбили на группы и разогнали в разные края Российской империи.

* * *

Меня и еще нескольких новобранцев направили в 1-ю артиллерийскую запасную бригаду в Москву, в Николаевские казармы. Молодым солдатам предстояло обучаться здесь артиллерийскому делу. В пятнадцатом году бригада послала на фронт три обученных состава артиллеристов, на следующий год — еще шесть составов офицеров и рядовых.

Солдаты изучали закон божий, материальную часть пушки и приемы стрельбы. Учили еще верховой езде, ну и, конечно, непрерывно шли строевые занятия. Дисциплина была строжайшая, держалась на страхе. Существовала даже поговорка: «Что такое солдат? Солдат это кусок сырого мяса, завернутый в шинель и наученный говорить: „Так точно!“, „Никак нет!“» Среди рядовых насаждалась круговая порука, за проступок одного солдата наказывался весь взвод.

Особенно измывались в учебной команде, где готовили младших командиров и куда вскоре попал я. Там действительно была палочная дисциплина.

Конной езде в учебной команде обучал подпрапорщик Модейкин, присадистый, плечистый, на кривых ногах, всегда аккуратно затянутый в мундир. Этот очень любил потешиться над солдатами. Чуть что не по нему, орал:

— Куда морду воротишь, скотина! — И со всего плеча — плетью по спине. До крови простегивал гимнастерку.

Начальник учебной команды полковник Филатов наказывал нас «гуманно»: на два или десять часов под ранец — смотря по настроению. Благодаря его стараниям и в жару, и в мороз на плацу перед казармами всегда неподвижно стояли фигуры в серых шинелях с ранцами за спиной. В ранец насыпалось 72 фунта песка. Стоять с этим грузом надо было по стойке «смирно». Многие падали в обморок, нередко заболевали, и тогда их отчисляли из учебной команды. Мне, к счастью, пришлось отстоять с ранцем только два часа; курс закончил с отличием, получил звание младшего фейерверкера и серебряные часы за стрельбу.

Единственной светлой личностью среди офицеров в учебной команде был поручик Бутусов. Он был молод, образован и любил показать солдатам свой демократизм. Сухощавый, стройный, всегда гладко выбритый, он запросто приходил в казарму, садился на стул и, щедро раздавая папиросы, заводил непринужденный разговор о житье-бытье.

Мы любили взводного за простоту и человеческое обращение, ценили его искреннее желание научить нас всему, что требовалось в