через три я пришел к старикам. Мне хотелось побывать на птичьем базаре.

Прокопий уже поправился после похмелья. Лечился кислой капустой. Посмотрел хитро и спросил:

– А ты что заплатишь?

Все, что у меня было, мало могло соблазнить старика. Были у меня деньги – пять серебряных рублей. Я не собирался что-либо покупать на Новой Земле. Решил отдать три рубля. Два останутся на питание в дороге до Архангельска.

Достал три рубля, протянул Прокопию.

– Вот возьми деньги и свези меня.

Взял старик монеты, положил в рот, причмокнул и вынул.

– Не сладко.

Положил монеты на колено.

– Не тепло.

Прокопий сел на три серебряных рубля, поуминался на стуле.

– Не мягко. На что мне они? Возьми себе. А на птичий базар я и так свезу.

Явилась мысль – если бы серебряных рублей у меня было много, очень много, я был бы только сторожем: ни сесть, ни съесть, ни одеться, ни укрыться.

Через два года я второй раз приехал на Новую Землю. Старик Прокопий, здороваясь, погладил меня по лицу. В этом была большая ласка, выражение большой радости, – во мне не было протеста. Старик говорил:

– Не только сердце обрадовалось, глазам весело, что ты приехал.

Мне подарили тобоки (полупимы), – их приготовили, чтобы послать мне в Архангельск.

– За что подарок мне? И за что так встречаете?

– За то, что ты не винопродавец…

На птичий базар я попал. Для этого не понадобилось ни денег, ни водки. Непуганые птицы не понимали опасности, спокойно сидели на гнездах. Я протянул руку. Гагарка не улетела, она прижалась к руке.

Я не охотник. Успехи моих спутников, бивших птиц на корм собакам, меня не радовали.

На одном птичьем базаре я видел полярную сову. Сова медленно рвала гагарку. Остальные спокойно сидели на гнездах: их много, и опасность быть съеденными не очень велика.

Много раз пришлось побывать на Новой Земле с 1905 года до 1945 года. На птичий базар больше не ездил. Если бы можно было побыть на острове среди птиц без охотников, без сборщиков яиц!

* * *

В полночь солнце было близко к воде. Солнечные лучи пробежали по самой земле, пронизали стебельки цветов и травы. Цветы и травы засветились, как самоцветы. Свет над ними переливался широкими розовыми радугами И тишина казалась светящейся, как все кругом.

На крутом берегу над морем сидел молодой ненец и что-то пел. Ненец слышал, что я подхожу, но не обернулся, не перестал петь. Он мне доверял. Я сел рядом. Море перед нами золотилось переливчато.

Песня ненца не мешала тишине, казалось – свет и в песне.

Я долго слушал и спросил:

– Скажи, о чем ты поешь?

– Так, пою о том, что вижу.

– Скажи мне русскими словами, о чем поешь!

– Ладно, скажу, слушай.

Ненец запел русскими словами. Его пенье не мешало светлой тишине. Ненец пел:

Я тихо поднялся. Ненец пел по-своему. Когда я ушел далеко, и ненец не мог меня услышать, я повторил его песню:

* * *

Под горой у берега припай льда. С припая выполоскал белье. Вода чистая, прозрачная, на дне видны все камешки. Рейкой смерил глубину – глубина подходящая, немного не до плеч. Снял шубу, стоя на шубе разделся и в воду.

Ледяные стрелки верхнего слоя пресной воды разбежались в стороны. Казалось, ледяные иглы вонзились в меня. Я нырнул и подождал, чтобы вода надо мной успокоилась.

Выбрался на лед. Надо было размахивать руками, бегать. Чуть согрелся, надел валенки, шубу накинул на голое тело. Остальную одежду и выполосканное белье схватил охапкой и – домой. Самовар уже кипел. Напился чаю и спать. Утром открываю глаза. Около меня стоит старик. Озабоченно спрашивает:

– Болен?

– Болен.

– Что чувствуешь?

– Есть хочу.

Два с половиной месяца почти ежедневно купался. Пропускал дни больших ветров. Первый снег не мешал купанью.

В 1913 году в журнале «Аргус» помещена моя фотография. Я сижу на льдине, и подпись: «Художник П. нагуливает здоровье».

* * *

В первые дни я собрался идти подальше от становища. Увидела Маланья, заколыхалась, заторопилась, догнала.

– Ты куда пошел?

– На Чум-гору.

Посмотрела Маланья на мои ноги – я был в ботинках.

– Обратно как пойдешь? Боком перекатывать себя будешь? – Маланья объяснила, что на острых камнях ботинки скоро порвутся. – Я тебе пимы принесу.

Подождал. Маланья принесла новые пимы из нерпы с подошвой из морского зайца.

– Одень. В этих пимах и по камешкам хорошо, и по воде можно ходить. А сколько стоят пимы?

– Полтора рубля.

Мне это показалось дешево. Удивление вылилось вопросом:

– Оба?

Маланья засмеялась долгим смехом, даже села на землю. Отмахиваясь руками, раскачивалась. И сквозь смех сказала:

– Нет, один пим! Один ты оденешь, один пим я одену. Ты шагнешь ногой, и я шагну ногой. Так и пойдем.

Посмеялась Маланья и рассказала старинную ненецкую сказку о людях с одной ногой, которые могут ходить только обнявшись.

– Там живут любя друг друга. Там нет злобы. Там не обманывают, – закончила Маланья и замолчала, задумалась, засмотрелась в даль рассказанной сказки. Долго молчала Маланья.

Собаки угомонились, свернулись клубками, спят. Только уши собак вздрагивают при каждом новом звуке.

– Ты думаешь, в сказках все сказка? – снова заговорила Маланья. – Я думаю, и правда есть.

– Расскажи еще. Ты много знаешь старых сказок?

– Много знала, да потеряла. Живу давно, иду долго, по дороге и потеряла много.

* * *

Поехал я на два месяца, продуктов взял на четыре. Лишнее всегда пригодится остающимся. Не взял керосину, не взял дров и теплой одежды для зимы. Была у меня шуба, теплая шапка, но для зимы все это легкая одежда.

Начал готовиться к зимовке. Надо запасти дров. У берега было много плавника. Сталкивал бревна в воду, кое-как подгонял ближе к дому, распиливал и втаскивал в гору к дому. Много запасти не было силы и времени. Месяца на два-три запас.

С наступленьем темных ночей пришли и ветры, будто сговорились.

Несколько дней штормовой ветер не выпускал из дому. Ветер порывами наваливался на дом, пытался сбросить с места. Дом вздрагивал, отвечал не то вздохами, не то стонами. Наконец ветер успокоился. Я пошел делать зарисовки.

Большие пятна сгустками крови краснели на камнях. Подошел ближе. Это камнеломка в осеннем расцвете увядания. Листья желтеют и проходят всю гамму красных тонов. Яркое увядание камнеломки, похожее на цветение, разгоняло безнадежность,