сразу окружили несколько девушек — их было около пяти-шести. Я не пересчитывал. Шум и пестрота нарядов, сизая дымка сигарного дыма, пары спиртного — все это создавало необычайную атмосферу карнавала, разнузданного веселья, которое молотом било по моим нервам. К тому же, с самого утра я ничего не ел, и почувствовал головокружение. Тапер колотил по клавишам рояля так, словно хотел их вдавить внутрь инструмента. Разве мог я своим слабым голосом, не приученным к крику, вразумительно объяснить, что мне там понадобилось? Меня уже схватила за руку какая-то бесстыжая девица, одетая в золоченную сорочку и широченные шелковые шаровары, подпоясанные алым кушаком, и потащила к стойке, за которой громоздились разноцветные бутылки и фужеры. Но я вырвал руку и прокричал ей прямо в ухо, что мне требуется мадам Дора. Девица фыркнула, но провела меня по скрипучей лестнице на второй этаж, где располагались спальни и комната хозяйки заведения.

Мадам приняла меня хорошо, хотя и не без удивления. Улыбнулась, сверкнув дорогими фарфоровыми зубами и приказала девице в шароварах принести кофе и яблочный пирог. Не виски и устриц, как можно было бы ожидать в этом вертепе, а вполне приличное английское угощение. Я был голоден и набросился на пирог как измученный голодом нищий, живущий под мостом. Удивительно, но переживания не лишили меня аппетита. Мадам Дора задумчиво наблюдала за мной, ни словом не отвлекая от трапезы. А уж потом, когда я доел все до последней крошки и допил свой кофе, она спросила: «Что же вас привело ко мне, и почему вы в таком ужасном состоянии, хотя не выглядите бедняком?» Возможно, что она сказала это как-то по-другому или я прочел эту мысль в ее глазах, но слова вдруг сами начали срываться с языка, и уже через полчаса она знала все. К тому времени наступила глубокая ночь, но в доме еще никто не спал. Хлопали двери спален, гудели пьяные голоса посетителей и визгливый женский смех. В канделябре горели три свечи, и в их свете я видел, как молодо блестят глаза мадам Доры, словно два блестящих агата, вставленных в оправу в форме старческого лица. Да, она была стара…

— Ближе к делу, — прервал его Бишоп. — Она описала вам этот, как его… способ. Уж она должна была знать.

— И да, и нет, — ответил Каннингем. — Знаете, бывают такие мгновения, которые становятся роковыми из-за недосказанности. Недосказанность часто не позволяет сделать нам правильный выбор, недосказанность, повисшая в пространстве, лишенная возможности когда-либо оформиться в законченную мысль — вот самое страшное, что можно только познать в жизни. Недосказанность убивает или же мучает на протяжении долгих лет.

Бишоп запрядал ушами как боевая лошадь. Он жаждал удовлетворения своего любопытства, что вовсе не пристало государственному лицу, но предчувствовал разочарование.

— И так, — повторил он. — Что же она вам ответила…

— «Ах, этот способ „дилижанс“», — сказала мадам Дора…

— И?

— «Ах, этот способ „дилижанс“», — сказала она и… умерла.