— Принять решение, и только. И всё изменится. Ты уйдёшь — он останется. Будет жить.

— А я? — недоумённо шепчет. Собеседник пугает. Странный тип. И говорит так, что мурашки по коже.

— Я же сказал: уйдёшь. Исчезнешь.

— Насовсем? — встревоженно. — А как же Макс?

— Он забудет тебя, никогда не вспомнит. Будто не существовала вовсе, понимаешь? Ты же не хочешь, чтобы он думал о тебе, мучился?

Кивает, соглашаясь.

— Вот и умница. Останется жив твой герой, поправится, повзрослеет, семью заведёт. Да, а как ты хотела? Всё у него будет: жена, дети. Всё, как положено, как вы оба мечтали: работа, карьера, долгая счастливая жизнь. Только без тебя.

— Хорошо, — вздыхает. — Пускай я умру, попаду на небеса, буду наблюдать за ним оттуда и может потом, после того как…

— Глупостей не говори, ладно? — мужчина качает головой. — Сами ерунду придумали и верят: загробная жизнь, рай, ад. Ничего нет. Ни-че-го. Ты попросту исчезнешь. Включили — выключили. — Он щёлкнул пальцами. — Раз и нет, и темнота.

— Я не совсем улавливаю, — она хмурится, силится понять, а голос дрожит. — Вы пугаете меня, такое говорите. Вы вообще кто? Неужели? Но как же, старуха с косой?

— Скажешь такое, старуха, — пожимает плечами. — Насочиняли всякого.

— Но зачем же вы тогда… — слова застревают в горле.

— Квота у нас. Ничего личного. А тут ещё и договор с другом твоим, — говорит он, поднимаясь. — Вот так всегда, пытаешься войти в положение, по-человечески к ним, со всей душой, а в ответ… Знаешь, что скажу: времени тебе до утра. Как решишь, так и будет: или ты или он.

— Какой договор, с Максом что ли? Подождите, вы куда? Какой договор?

* * *

Вечер. Размытый, желтоватый свет фонарей. Дождь только что закончился, тёплый, почти летний. Она опускает окно в машине, с видимым наслаждением вдыхает полной грудью. Свежий воздух врывается через окно пассажирского сидения. Как легко, свободно дышится. Дождь прибил пыль, освежил воздух, обострил чувства. Пахнет весной, цветущими садами, ароматом её волос, жасмином и сиренью. Макс лихо крутит руль, придерживая одной рукой, другая — занята, лежит на худеньком тёплом колене. Наклоняется, шепчет на ушко милые глупости. Девушка смущается, опускает глаза, теребит, накручивает на палец непослушный пшеничный локон.

— Твоя мать считает меня дворняжкой.

— Не бери в голову. Моя мать, ничего не понимает.

Шины скользят по асфальту. Мокро.

— Макс, ну пожалуйста, не гони, мы никуда не торопимся, — она сжалась, вцепившись руками в сиденье. — Пожалуйста, чуть помедленнее, Макс.

— Глупенькая, — и ласково: — Какая ты у меня трусиха! Я не гоню. Разве что чуть-чуть, — смеётся.

Перекрёсток. Светофор жёлтый, проскочим. Педаль газа в пол. Грузовик наперерез. Макс бьет по тормозам, выкручивает руль что есть силы. Откуда он взялся? Машину несет. Удар, визг тормозов, время замедляется. Земля подпрыгивает, летит прямо на них. Макс тянется к девушке, он обязан успеть: прижать к себе, накрыть, защитить, держать как можно крепче. Шепчет, повторяет как молитву: «Не она, пожалуйста, только не она! Хватит смерти и одной жертвы…»

Удар о землю. Время летит с бешеной скоростью. Круговорот. Яркий свет. Жёлтый. Последнее, что запечатлевается в памяти. Пронзительный вой сирены. «Где я? Что произошло?» — он не понимает, не помнит. Вспышка. Перед ним стена, полупрозрачная и почему-то жёлтая. За стеной — девушка. Она уходит. Макс тянется за ней, пытается остановить и замирает. «Как ты просил, Макс, как ты и просил», — звучит незнакомый голос.

Жёлтые клочья тумана обступают со всех сторон, сгущаются. Набрасывают покрывало. Картинки меркнут, растворяются, меняют очертания. Он тонет, захлёбывается. Кричит почти беззвучно, хрипит, шепчет одними губами. Повторяет одно слово. Имя. Жёлтый свет сгущается, размывает грани. И Макс сдаётся, позволяет туману поглотить его. Привычный мир выцветает. Темнота.

«Времени до утра, как решишь, так и будет. Выбор за тобой». Девушка в отчаянии заламывает руки.

* * *

Макс медленно, словно во сне, поворачивает голову. Девушка. Красивая. Незнакомая. Проходит мимо, улыбается, будто зовёт за собой. Волосы — совсем не жёлтые, а тёплые, пшеничные — рассыпались по плечам. Он смотрит, как завороженный, провожая её взглядом, а потом срывается и бежит следом.

ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА

Огонек сверкнул и погас. Дирк бросил окурок под ноги, нырнул в дождевой поток. Задерживаться не имело смысла, но уходить не хотелось. Тянул время, курил одну за другой, глотал безвкусную черную жижу, именуемую здесь кофе, надеялся, что ему позволят. Не позволили. С первыми каплями, с первым стуком воды по стеклу, понял: ждать больше некого, пора возвращаться.

«Мы приходим с водой, уходим в воду, после нас не останется ничего, кроме воды», — бормотал Дирк, поднимая воротник.

У Мары были синие глаза. Яркие, еще не обесцвеченные солнцем. Волосы пахли карамелью, а губы казались солеными на вкус. Она любила море, уплывала далеко от берега и, выбираясь на плоский камень, загорала до черноты. А он любил ее и боялся в этом признаться.

Не стоило ждать, лишь время потерял, но Дирк медлил. Обещали ему — сегодня все закончится, и чувствовал, рядом она. Однако не появилась. Или проскочила незаметно? Но Дирк не новичок, пропустить не мог.

Идти недалеко, мост в поле зрения, успеется. Эх, последняя… Устал Дирк, покоя жаждет. Надежда призрачным крылом махнула, поманила и пропала. А он, глупец, поверил. С его ли опытом верить? С его ли сердцем.

«Примара», — выплюнул Дирк, сорвал плащ, скрутил в комок, бросил наземь, подставил лицо под холодные струи и руки раскинул — вот он я, бери, если не подавишься. Дождь припустил, в остальном — тишина. Нет ответа: не снизошли или побрезговали.

Ему действительно пора. Но как же хотелось крикнуть: «Забирай клинок, отработал. Долги отданы. Теперь бы жизни немного, если заслужил.» Промолчал Дирк, рано с оружием расставаться, провели его сегодня.

— Полетаем? Я научилась. Хочешь, возьму тебя с собой. Не боишься?

Он кивнул, не маленький, а сердце сжалось в тугой комок от страха. Не за себя, за нее.

Дирк — ловец. Работа не хуже других: найти ведьму, выследить, изъять. Сколько их было, не перечислить, помнил всех — посчитать не мог. Пробовал, сбился. Гильдия учет вела, она же и время охоты назначала.

Ловцы вроде и люди, да не совсем. Ритуал отсекал лишнее — чувства, эмоции, превращая человека в машину для ловли. Потому и не слышали ведьмы, подпускали близко. Клинок Ариды бил стремительно, и загоралось пламя, а догорев, не возвращалось.