время туристический теплоход «Россия» отправляется вокруг Европы. Хочешь прокатиться? — помолчав, сказал Федор Петрович.

— Видел Европу. Хватит!

— Ну, а в санаторий поедешь? На Кавказ, в Крым, в Прибалтику или в Карловы Вары?

— И в санаторий не хочу. Да ты не беспокойся, я сам справлюсь со своей бедой.

Я уже в достаточной степени освоился с новым своим положением, потому так и говорил. Но мое спокойствие Федор Петрович, судя по выражению его лица, принимает за что-то другое. Кажется, за показную храбрость. Жаль, если так.

— Не скромничай, Голота! Скромность паче гордости. Твоя беда — наша беда. Оставаться с ней один на один ты не имеешь права.

— Имею! Только в моем положении человек и получает право на одиночество.

Он вздохнул, устало откинулся на спинку кресла. Лоб его вспотел. Вот в какой тесный угол, сам того не желая, загнал я первого секретаря! Он не знал, что еще сказать. Протянул сигареты. Я взял одну. Минуту назад я не думал, что так легко откажусь от давно принятого решения — не глушить себя табаком. Курю и ничуть не терзаюсь. Да и незачем. Интересно, что еще порушу в своих навыках, какой неожиданный ход сделаю? Нет, ничего унизительного не будет при любом исходе. Не собираюсь быть в тягость родным и себе. До последней минуты останусь человеком. Об этом только и думаю. Но никто в мире не подскажет, как это можно сделать.

— Ну, как поступим? — вопрошает Федор Петрович. — Сегодня примем решение или отложим на более подходящий день?

— Мне все равно — днем раньше, днем позже. От судьбы не уйдешь.

— Ну, это ты брось. Ишь какой! Тебе судьбой было предписано жить в Гнилых Оврагах, тянуть лямку саночника, быть ничем и никем, а ты вон где… Депутат Верховного Совета. Член бюро обкома. Академию общественных наук окончил. Вся грудь в орденах. Геройскую звездочку заработал на фронте. Деду твоему Никанору и в самом расчудесном сне не могло привидеться, чего достигнет внук. А ты — судьба!

Нельзя ни молчать, ни оправдываться. Лучше всего отшутиться. Говорю:

— Вот именно потому, что столько всего нажил на этом свете, нелегко переселяться на тот. Там, говорят бывалые люди, все придется сызнова добывать.

Он закуривает новую сигарету, встает и начинает измерять мой кабинет широченными, энергичными шагами. Молчит, думает. А о чем думать? Все ясно, как божий день: отжил я свой срок. Случалось, затаивая дыхание, до ужаса ясно, во всех подробностях, представлял я себе ритуальное прощание: кто и как, с какими лицами, стоит у моего изголовья и изножья, кто плачет, а кто, переминаясь с ноги на ногу, отбывает повинность. Даже запах увядающих цветов, которыми обложен со всех сторон, чувствовал. Отвратительный, тошнотворный запах.

Федор Петрович бросил в пепельницу недокуренную сигарету, резко остановился, выложил все, что надумал, бегая взад-вперед:

— Это, пожалуй, правильно, что ты решил временно отойти от всяких дел. И над своей душой, как ты выразился, подумать… Но где же, как не в родном городе, проводить эту деликатнейшую операцию? — И с воодушевлением, с тем воодушевлением, какое убеждает больше, чем слова, продолжал: — Взберешься на гору, посмотришь сверху на то, что сделано за пятилетки, и твоими руками тоже, повстречаешься с друзьями — и не только забудешь про свою хворобу, но и избавишься от нее. Родные гнезда здорово лечат. Вот так, мил человек.

Благородная роль в благородной игре. Утешал, ободрял словами, а в глазах печальное безверие и тоска.

— Когда надо выезжать? — спросил я.

— Никаких «надо» для тебя пока не существует. Когда хочешь, тогда и двигай. И не вздумай в первый же день очертя голову бросаться в работу. Гуляй себе на здоровье и ни о чем, кроме собственной души, не думай.

— Ладно, там видно будет. Пожалуй, э т о т  вариант самый лучший. Еду! Завтра. Живы те, кто борется.

Обменялись взглядами, в которых сквозило недосказанное, стыдливо, угнетенно помолчали. Наступила тягостная минута, минута расставания.

— Ты все сказал? — вдруг спросил Федор Петрович. — Мне показалось… вроде бы ты что-то утаиваешь.

Застигнутый врасплох, я вынужден был сказать:

— Не всякую болячку следует показывать даже друзьям. У человека порой бывают такие тайны, которые разглашать и стыдно, и унизительно, и больно, и, наконец, безнравственно.

— Вообще-то я согласен с тобой, но в данном случае… в такой ситуации…

— Не надо, Петрович, не допытывайся!

— Все! Умолкаю. Значит, завтра решил ехать?

— Да. Самолетом.

— В таком случае нечего тебе здесь торчать. Отправляйся домой, собирайся в дорогу. Будь здоров. Всего хорошего.

Ему, как я догадывался, хотелось обнять меня. Но он подавил это желание. В такой ситуации самому искреннему человеку не положено быть до конца искренним.

Кто знает, суждено ли нам встретиться?..

Родина моей юности — не самый солнечный, не самый красивый кусок советской земли, но для меня самый притягательный.

Солнечная гора сберегла для нас, советских, в своих недрах пятьсот миллионов тонн превосходной руды. У ее подножия в первый год первой пятилетки появился первостроитель — основатель города металлургов, старый большевик Егор Иванович Катеринин. Когда-то, в молодости, я общался с ним.

В январе 1932 года в первой нашей домне вспыхнул огонь, который стал виден всей стране и всему миру. Его зажег мой друг Леня Крамаренко.

Первую плавку третьей домны принял на горячих путях и доставил на разливочные машины я, Голота, машинист «двадцатки», танка-паровоза. Первую сталь мартеновской печи принимал тоже я.

Каждый, кто воздвигал рабочую столицу металла, был крещен солнечным огнем.

В былые времена, возвращаясь откуда-нибудь домой на самолете, мне казалось, что я лечу из ночи в утро, из прошлого в будущее.

Сегодня мой самолет летит из настоящего в прошлое. Туда, где я был молодым, полюбил впервые. Туда, где буду выполнять, если хватит сил, может быть, последнее в моей жизни задание партии.

Летим на мою родину не прямым курсом, а с промежуточной посадкой в Соколове, курортном поселке, знаменитом своими прозрачными озерами, корабельными рощами, горячими источниками, лечебными грязями, пансионатами. Почти все мои спутники, вялые, тихие, бледнолицые, выходят. На их местах появляются другие — загорелые, с блестящими глазами, жизнерадостные, набравшиеся сил и радости на горных полянах, у подножия вековых сосен, в горячих источниках. Вот они-то, здоровые и счастливые, в отличие от меня, летят в будущее. Не спускаю с них глаз.

Ни один человек хотя бы на мгновение не скользнул взглядом по моему лицу. Меня, больного, седоголового, нет для них, бессмертных. Что ж, это хорошо.